Она рассмеялась – скрипуче, зловеще.
– Дьявола нет, – сказала она. – Это, – она махнула рукой на оккультные книги с беспечным видом, будто заранее предала их огню, – просто дым и зеркала… развлечение для невежд. На мир они влияют не больше, чем пляшущий по сцене статист в театральном плаще, с рогами и вилами. Автор «Атласа» по-настоящему велик и ужасен! У него миллион голов, а у каждой из них их тоже по миллиону. Всякая сущность, ярящаяся на свет, является его частью и порождением. Это вселенная сама в себе. Великое Неведомое Царствие.
– Что вы имеете в виду? Что через «Атлас» некая сущность стремится преобразовать наш мир в разновидность себя самой?
– Нет же, – возразила она, и суровость сошла с ее лица. Теперь оно светилось истовостью фанатички, которая пугала. – Неужто вы не улавливаете? Мир перестал существовать уже тогда, когда книга раскрылась. Он медленно умирал, а «Атлас» избавился от останков и заменил свои земли нашими. Мы находимся в Неведомом Царствии. Все равно что кривое зеркало, которое стало не отражением вещей или явлений, а фактически сделалось реальностью.
– А почему мы пока не видим трансформаций?
– Но вы их уже постигли. А вскоре они откроются и другим. Где-то в недрах своей психики, в нечистой глубине собственного сознания они уже всё ощущают, но отказываются признать то, что произошло. Они страшатся поддаться истине «Атласа» — боятся, что правда «Атласа» сожрет их заживо.
– Нет! – упрямо воскликнул я. – Что-то еще можно исправить! Я найду книгу. И я ее уничтожу.
– Как можно уничтожить то, что существовало всегда?
– Я хотя бы попытаюсь!
– Поздно. Урон уже нанесен. Наш мир перестал существовать.
Я вскочил на ноги.
Поднялась и Элиза.
– Еще один вопрос, и я отстану, – заявил я. – И уйду.
– Думаю, мне известно, что вы спросите, – заметила Элиза.
– Неужели?
– Это вопрос первый и последний – единственный, который имеет значимость. Всего одно слово: зачем? Зачем я так поступила и заключила сделку с книгой? Зачем, зачем, зачем?
Мне оставалось лишь кивнуть в знак согласия.
– Мне стало любопытно, – призналась она. – Захотелось посмотреть на последствия. Но, как и Мэггз, и Молдинг, я лишь служила воле «Атласа».
Если слово «зачем» являлось первым и последним вопросом, то «любопытно» оказалось первым и последним ответом.
Так, наверное, сказали Адам и Ева, когда Господь в Эдемском саду задал им Свой вопрос.
Порядок вещей в мироздании был разрушен людьми.
А как же иначе?..
– Я найду способ этому воспрепятствовать, – заявил я.
– Вам лучше наложить на себя руки прежде, чем наступит самое худшее.
И Элиза шагнула назад, прислонившись к камину. Ее халат воспламенился, опахивая ее ноги взлетающим оранжево-золотистым коконом.
Элиза повернулась ко мне спиной, явив обнаженное тело, охваченное жаром. Материал льнул к коже, и не успел я двинуться, как она бросилась в сияние пламени. Когда я сумел оттащить ее от камина, лицо ее превратилось в обугленную маску.
Элиза умирала. Ее плоть мучительно содрогалась, а вокруг уже сочувственно занимались огнем книги.
И тогда я убрался восвояси, предоставив им всем право гореть.
13
На улице до меня донеслись громкие вопли и звон лопающихся оконных стекол.
Когда я отошел примерно на полмили, моего слуха достиг шум пожарных машин.
Возвращаться в съемное жилище мне не хотелось. Да и незачем. Пистолет при мне, а кое-какая запасная одежда оставалась в доме Молдинга. Мои дела в городе фактически завершены. Правда, оставалось кое-что еще.
Подумав, я пешком направился в контору адвоката Куэйла.
Когда до пункта назначения было около мили, я начал ощущать, что меня кто-то преследует.
Обернувшись, я увидел девочку в сине-белом платьице, шагах в тридцати позади меня. Она шагала по другой стороне улице спиной вперед, так что ее лица я не видел.
Спустя полминуты из затенения между уличными фонарями, примерно на таком же расстоянии, выступил мальчик. Он двигался по моей стороне дороги, причем так же, как и девочка. На нем были короткие штанишки и белая рубашка. Движения мальчика были угловатые и неестественные, мне они напомнили обратную перемотку кинофильма.
Мальчик, как и девочка, похоже, догадался, что замечен, и прекратил движение, застыв с приподнятой ногой. Лишь теперь я понял, что он, оказывается, еще и бос, а ступни у него деформированы. Примерно как у виденных мной в окопах солдат, они были раздуты, словно от гангрены, или искривлены из-за неправильно сросшихся костей. Ноги девочки тоже оказались босы, вдобавок она еще и косолапила, что придавало ей сходство с крупным бледным пингвином.
– Уходите! – заорал я им и добавил: – Живо! В такой час дети вдали от дома не разгуливают.
Но, еще не договорив, я почувствовал, что где бы ни был их дом, он находился далеко отсюда. И может статься (если права Элиза Дануидж), что это испокон и есть их родной дом, а я в нем – лишь приблудный, незваный гость.
Поворачиваться к ним спиной я не рискнул, поэтому начал пятиться. Думаю, кто-нибудь из случайных прохожих при виде нас наверняка бы остолбенел, однако на улице, кроме меня и детей, никого не было. Одновременно со мной возобновили движение и мальчик с девочкой – их суставы хрустко потрескивали, будто за столь короткий период их конечности успели обрасти ледком. Паренек постепенно приближался своей шарнирной походкой, а девочка торопливо ковыляла вразвалку и смахивала не на пингвина, а на жабу, освоившую тяжкий труд вертикальной ходьбы, – впечатление, усиленное ее раздутостью.
И тогда я сорвался на бег. Да, вот так показал тыл и дал деру. Они припустили следом, размеренно шлепая ступнями по мостовой. Мысленно я молился, чтобы появился хоть кто-нибудь встречный – пусть хоть ночной гуляка, который вынудит их оставить меня в покое или, по крайней мере, подтвердит, что я не окончательно рехнулся. Но Лондон вымер – ни людей, ни кебов, ни хотя бы телеги с клячей. Город впал в сонное оцепенение, а может, известный мне когда-то Лондон растворился и исчез, сменившись тенью себя самого, в которой обитали только изуродованные дети и незрячие люди.
Я бежал до тех пор, пока не выбился из сил. Преследователи, кажется, отстали. Я остановился, упершись руками в колени, и навзрыд, прерывисто дышал. Легкие у меня стали слабоваты. Во Францию я прибыл молодым парнем, но за считаные годы превратился в старика. Впереди открывался Уэст-Энд: уж здесь-то люди должны быть в любое время суток, кроме того, скоро рассвет. Я на всякий случай обернулся – не идет ли кто сзади – и поплелся вперед.
Народ там, конечно, был, и во множестве. Но мне не следовало расслабляться: до людных мест было все-таки далековато.
