— Нет, недавно.
— До его знакомства с Велярской или после?
— После.
— Поэтому вы и донесли на тов. Сандарова?
Соня вздрогнула.
Сандаров вскочил и в ужасе уставился на нее.
— Что? Ты донесла? На меня?
Соня опустила голову. Потом быстро закрыла лицо руками. Плечи задергались. Она громко закричала и упала в истерике. Сандаров заметался. Предчека позвонил.
— Принесите воды.
XXVIII
Сандаров отвез Велярскую домой. Всю дорогу она злобно молчала.
— Ну вот вы и дома.
— Мерси. Но меня это мало устраивает. Надо еще мужа вытащить.
— Это будет много трудней.
— Так потрудитесь.
Сандаров усмехнулся.
— Вы разговариваете со мной каким-то странным тоном.
— А каким прикажете разговаривать? Из-за вас заварилась каша. Вы и извольте ее расхлебывать.
— Не волнуйтесь, Нина Георгиевна. Я сделаю, что возможно. Но муж ваш спекулянт: а спекулянтов у нас не очень жалуют.
Велярская дернула плечами.
— Какое мне до этого дело? Муж меня содержит, больше я знать ничего не желаю. Как он меня содержит, откуда он берет деньги — мне на это в высшей степени наплевать. Факт тот, что я без него существовать не могу.
Сандаров вздохнул.
— Мне казалось, Нина Георгиевна, что у вас на этот счет другой взгляд.
— Какой другой?
— Другой. Во всяком случае, если вам нужны деньги, я могу вам дать.
Велярская рассвирепела.
— Да вы, голубчик, что? Дурак? Или не в своем уме? Вы что, думаете, что вы на ваше паршивое жалованье, которое вы где-то там получаете, можете меня содержать? Да я на пудру больше трачу, чем вы в год наработаете. Черта ли мне в ваших деньгах.
Сандаров покраснел, задумался на секунду, потом громко рассмеялся.
— Вы правы, Нина Георгиевна. Я дурак. Будьте здоровы. Пойду вытаскивать вашего мужа.
И быстро вышел.
Велярская постояла в недоумении, махнула рукой и позвонила.
— Маша, приготовьте мне ванну. Живо!
XXIX
Предчека выслушал доклад следователя.
— Значит, Бауэр во всем созналась?
— Да.
— А кто такой Тарк?
— Сослуживец Сандарова, тоже член Р. К. П.
— Мне не ясна его роль в этом деле.
— Бауэр говорит, что действовала по его указаниям.
— Вы его допрашивали?
— Да. Он подтверждает, что неоднократно беседовал с Бауэр о Сандарове, но категорически отрицает свое участие в деле с ассигновкой.
— Велярская освобождена.
— Да. Тогда же.
— Ладно. Вы вот что сделайте теперь. Выделите дело Сандарова, Бауэр и Тарк и перешлите с вашим заключением в Ц. К. на усмотрение; а спекулянтов засадите в административном порядке. Ясно?
Следователь поклонился, взял дело и вышел. Присутствовавший при докладе член М. К. крякнул.
— Удивительное дело. Как только коммунист свяжется с буржуазной сволочью, непременно какая-нибудь гадость выйдет.
XXX
На вокзале к Сандарову подошел член М. К.
— Вы уезжаете, Сандаров?
— Да. По предписанию Ц. К.
— Куда?
— В Ново-Николаевск.
— Это в связи с вашим делом?
— Да.
— Чем оно кончилось?
— Мне объявили выговор и перевели на работу в Сибирь.
— А другие?
— Бауэр исключена из партии.
— А Тарк?
— Тарка тоже перевели. Кажется, на Урал.
— Он здесь?
— Не видел. Должен был ехать этим же поездом.
— Вы с ним помирились?
— Да, вполне. Он был совершенно прав. Я вел себя как мальчишка.
Паровоз загудел.
— Ну, счастливо.
Сандаров вскочил в вагон, прошел в купе и встал у окна.
Поезд тронулся.
По платформе, оглядывая окна, быстро шла Велярская. Сандаров бросился в коридор, на площадку, рванул дверь. Кто-то с силой схватил его сзади и втащил в вагон.
— Плюньте, тов. Сандаров. Не стоит из-за пустяков расшибать себе голову.
Сандаров обернулся. Перед ним стоял Тарк.
Пантелеймон Романов
Без черемухи
I
Нынешняя весна такая пышная, какой, кажется, еще никогда не было.
А мне грустно, милая Веруша.
Грустно, больно, точно я что-то единственное в жизни сделала совсем не так… У меня сейчас на окне общежития в бутылке с отбитым горлом стоит маленькая смятая веточка черемухи. Я принесла ее вчера… И, когда я смотрю на эту бутылку, мне почему-то хочется плакать.
Я буду мужественна и расскажу тебе все. Недавно я познакомилась с одним товарищем с другого факультета. Я далека от всяких сантиментов, как он любит говорить; далека от сожаления о потерянной невинности, а тем более от угрызения совести за свое первое «падение». Но что-то есть, что гложет меня — неясно, смутно и неотступно.
Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной» откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется задать тебе несколько вопросов.
Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось, чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?
И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищеных башмаках, в грязной или разорванной кофточке?
Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.
Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.
У нас принято относиться с каким-то молодеческим пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором живешь.
В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые постели. На подоконниках — окурки, перегородки из фанеры, на которой мотаются изодранные плакаты, объявления о собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище. А так как есть слух, что вас переведут отсюда в другое место, то это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто умышленно порчу всего.
