— Да вы не так поняли, — рассмеялась Лиза, переворачивая листок, — это ведь только задача с неизвестным.
— Э, что там задача! — вздохнул Вася. — Вижу, что не достичь мне вас, Елизавета Емельяновна, потому что от учения вы еще выше поднялись надо мной, и мне не достать вас корявыми руками. Эх, поехали б со мной. Лучше, чем иметь дело с неизвестным.
— Ах, Вася, — сказала она укоризненно, — я теперь только и думаю о том, чтобы учиться, чтобы сделать из себя человека, и ничто так не мило мне, как вот этот листок. Ну, кому я нужна, такая неумная, незнающая?
— Елизавета Емельяновна, — воскликнул Вася, — поверьте мне, вредность вам одна от учения. Потому что игрушка вы детская и как травинка очень слабая. А ученье — хомут. Так разве в мерку хомут травинке? Ну ладно, живите тут, — встал он вдруг хмурый, — научайтесь неизвестному. Предчувствие у меня такое, что лучше бы уйти вам отсюда! Вижу, что не переупрямить мне вас. Что же, своего дождусь, а пока на машине вас катать буду, а если хотите, то и сейчас пронесу.
Лизу соблазняло предложение проехаться на автомобиле, да и не хотелось также огорчить Васю отказом, но она не сразу согласилась, справедливо размышляя, что под видом прогулки он может ее похитить. Ведь всего можно ждать от его лихости! Как раз в комнату заглянул Синевский, и она решила попросить, для большей верности, сопровождать ее.
— Вот Васька предлагает покататься, — произнесла она, — на автомобиле, он шофер. Так ты тоже поезжай с нами!
Вася повернулся к Синевскому и отступил в изумлении. Синевский же, заметив шофера, побледнел и сделал попытку улизнуть, но Васька остановил его восклицанием:
— Вроде как знакомы мы!
— Не встречал, — хрипло ответил Синевский, все больше бледнея.
— Может, и не встречал! — пристально рассматривал его Вася.
— Ну, пойдемте, — предложила Лиза, — пойдемте же, покатаемся.
Они втроем подошли к автомобилю, которым все еще любовался Дорош. Синевский и Лиза уселись на кожаном сидении. А Васька, наклонившись к уху Дороша, сообщил ему:
— Глаза мои никогда не ошибаются. Этот паренек, который сидит рядом с Елизаветой Емельяновной, набедокурил на фронте. Офицера белого выпустил на свободу, тайно от штаба.
— Что, что такое? — вспыхнул сразу Дорош. — Что болтаешь?
— Не болтаю я, — обиделся Вася. — Он служил в штабе полка, к нему привели на допрос колчаковца, потом заперли в сарай. А он его ночью выпустил. Замяли это дело, потому что свидетелей не нашлось, но подозрения все на него. Узнал я его, как в бинокле.
Синевский забеспокоился, так как по взглядам, бросаемым на него, понял, о чем идет речь, внешне же старался сохранить непринужденный вид, готовясь изо всех сил отрицать всякое знакомство с Васей. Для Дороша же сообщение, нашептанное Васей, было еще одной и жгучей каплей в заполнявшейся час от часу чаше, и словно вихрь подбросил его, когда, оттолкнув Васю, он накинулся на руль и дал шпоры машине.
— Разобьешься! — только и успел крикнуть Вася, отступая перед облаком пыли.
Дорош шпорил машину, все увеличивая ее ход, и руки подпрыгивали на ободе руля, которого он не держал уже много лет. Мимо мелькали дома, люди, столбы — в паническом страхе убегавшие от бешеной гонки куда-то за кузов и пропадавшие там в облаках пыли. Тревожные милицейские свистки тщетно напоминали об опасности, да и расслышать их было трудно от ветра, который свистел в ушах. У Лизы захватило дух, она глотала ветер, задыхаясь и широко раскрывая помертвевший рот. Косынка растрепалась, и коса от ураганной скорости неслась как хвост кометы в воздухе, чуть ли не в уровень с летящим ядром головы. Это была бешеная гонка, которую трудно забыть, раз испытав ее. А Дорош все увеличивал скорость. Вместе с беспамятством колес росла его ненависть, которую он как бы хотел претворить в энергию движения. На повороте пред ним сверкнула вздыбленная коса Лизы, и ему казалось, что коса гонится за ним, как золотой змий, жалит в спину, накручивается и рвется на колесах. И он увеличивал скорость, словно хотел спастись от косы, закрутить и оторвать на осях колес, избавиться, наконец, от кошмара, который мучил его все эти дни.
«А что, если, — мелькало у него смутно, — направить на каменную стену и разом положить конец — и терзаниям, и седокам!» Несколько раз он подымал руку, чтобы сделать роковой поворот, но облегчение, которое давала ему гонка, претворив ненависть в скорость движения, заставляло его нестись по прямой линии, не поворачивая и не останавливаясь. Ибо, казалось Дорошу, достаточно ему остановить машину, и ненависть, уже не претворяемая в энергию, потребует от него слишком много воли, чтобы не повернуться к Синевскому и не убить его. И вот он мчался, убегая от золотой косы, от своей ненависти и терзаний, чувствуя позади себя седоков, которым он был обязан этими терзаниями, — убегая и ни на шаг не удаляясь от них, но облегчая себя в смертельной быстроте движения.
Но вот путь был пересечен мостом и Дорош, внезапно решившись, повернул под откос. Лиза вскрикнула и потеряла сознание. Но опять опомнился Дорош — машина круто остановилась у самого края пропасти, врезавшись передними колесами в песчаную насыпь.
Когда они приводили Лизу в чувство — глаза их встретились, и Дорош усмехнулся.
— Живи еще, закадычная язва моя!
Потом устало, словно в езде выпотрошил вспышку гнева, повернул машину обратно и повел ее, как ведут замученную клячу, тихим ходом к флигелю, где и вручил беспокоившемуся Ваське.
1929
Примечание составителя
Мы публикуем три главы романа, игнорируя его мелодраматическую и кровавую развязку. Общая фабула сводится к тому, что, приняв к себе жертву насилия, коммуна студентов «Задруга» под действием низменных половых страстей сначала стала разлагаться, а потом случились убийство и пожар. Более подробное изложение фабулы, которое к нашей теме прямого отношения не имеет, читатель найдет либо в самом романе (М., «Федерация», 1929), либо в статье Александра Беззубцева-Кондакова «Эротическая тема в ранней советской литературе», а если ему вовсе уж лень — вот абзац из этой статьи, где пересказывается фабула: «Появление Лизы в коммуне, в мужском коллективе, приводит к изменению отношений между коммунарами. Для коммуны появление Лизы становится главным испытанием на жизнеспособность. Скорик подсматривает за Лизой в замочную скважину, думая: „Попробуй-ка установить дружбу с девочкой, которую видел голой“. Коммунаром Молодецким с момента появления Лизы в коммуне овладела „законно-гнойная мысль, что, может, Лиза станет наконец общей любовницей“. Всем коммунарам очевидно, что между ними и Лизой не могут установиться любовные отношения, всем очевидны противоестественность и позорность этого. Но как строить „товарищеские“ отношения с нею, тоже непонятно».
Лиза тайком уходит из коммуны, оставив записку: «Я перед вами виновата, но я не могу победить в себе стыда и страха. Простите меня». Но все же девушка приходит назад в «Задругу», перебарывает свой страх и первым делом после возвращения демонстративно уничтожает крюки на дверях комнат — отныне все двери в коммуне должны быть всегда отперты. «Эти крючки мы должны были бы отправить в музей, как экспонат победы на фронте дружбы», — замечает Дорош. Синевский начинает «воспитание» Лизы, чтобы сделать ее «свободной», «независимой» женщиной. «Ты должна потерять стыд тела. Ну, например, не стесняться и быть обнаженной». «Уроки» Синевского кончаются тем, что он подсыпал Лизе снотворного и изнасиловал ее. Лиза в отчаянии пытается покончить с собой, бросившись в реку, но из-за мелководья она лишь расшибла голову. Узнав о случившемся, Дорош застрелил Синевского — это было не столько месть за Лизу, сколько конечная точка в их давнем соперничестве. В тот момент, когда Дорош свел счеты с Синевским, ухажер Лизы шофер Василий, тоже из мести, поджигает флигель, в котором находится ненавистная коммуна. Дорош отказывается от возможности спастись и добровольно обрекает себя на смерть в огне, сгорает заживо вместе с трупом убитого им недруга. «Назавтра разгребли балки и нашли остатки сгоревших Синевского и Дороша — черные косточки. Еще через день их похоронили, закопав в одной могиле».
