Ее рука дрожала, когда она прочищала щелку. Наконец, шпилька прошла насквозь и хлебный шарик выпал. Она вздохнула свободней, шпильки не вынимала. Вдруг шпилька повернулась в руке и кто-то по ту сторону двери потянул ее к себе. Она отпустила шпильку и, вспыхнув, отпрянула. Дверь отворилась, и показался Дорош. Он протянул ей шпильку.
— Я видел, как вчера ты брала хлеб, и понял, для чего. Сегодня же, вероятно, ты раздумала?
С Лизой произошло нечто необыкновенное, восхитившее Дороша. Она вырвала шпильку, стремительно бросилась к другим дверям и, царапая пальцы, прочистила щелки. Потом схватила утюг, еще со вчерашнего дня находившийся в ее комнате, и стала наносить им удары по крючкам и железным петлям, на которых держались двери. Отвинтила крючки и бросила на пол. Она горела, как в лихорадке, и ультрамарин ее полных глаз светился от чрезвычайного блеска. Утюг раскрылся и посыпал на босые ноги золу — она не обулась, чтобы двигаться бесшумней.
Привлеченные стуком Скорик, а за ним Молодецкий вошли в комнату. Скорик поднял крючки и долго вертел ими перед носом, догадавшись, издал протяжный и веселый свист. Дорош сказал:
— Она дает нам урок. Эти крючки мы должны были бы отправить в музей, как экспонат победы на фронте дружбы. Исполать тебе, синяя!
Скорик воскликнул:
— О, Лизанька, ты растрогала меня! — Он подошел и поцеловал ей руку.
Молодецкий, сопя от непривычной, потрясающей его нежности, высоко подбросил Лизу, держа ее на вытянутых мускулах.
— Деваха, — спустил он ее бережно, — уморила. Не могу сопротивляться чувству! — И он также поцеловал ей руку.
Они ушли, озаренные. Лизу же охватило необычайное чувство свободы — словно спали тяжелые цепи. Она вознеслась куда-то высоко и все еще стояла с утюгом, сеявшим золу.
Ночью она выплакалась благодатным и теплым дождем. Это были слезы, которыми она уплатила последнюю дань страху и стыдливости. За столом она не вспыхивала больше синим дрожащим светом глаз и лихорадочным пыланием всего лица. Во флигеле наступил мир и дружелюбное спокойствие.
Друзья, казалось, также освободились от давившего их груза настороженной ревности. Они достигли, как думалось Скорику, гармонических вершин, которые он иначе не называл, как высшими формами дружбы. Это было какое-то не прерывающее себя состояние умиленности и предвиденья безграничных форм высокого житья. Словно Лиза объединила их полет в области новых взаимочувств, которых они с таким трудом искали, поселившись во флигеле и создав себе искусственное и добровольное препятствия.
Шли дни.
Лиза с рвением отдалась занятиям. Она неслась к внутренней свободе и полной независимости. Избавившись от стыда и страха, она со страстностью, которую трудно было предполагать в ее зыбком существе, перелистывала страницы, исписывала стопки бумаги, решая задачи и твердя устный урок. Друзья избавили от кухни не только ее, но и самих себя.
За небольшую плату они договорились с женой дворника, неожиданно оказавшейся хорошей кулинаркой. Она готовила им обеды, пользуясь общим столом и для своей семьи. Поэтому согласие было обоюдное. Дворничиха кормилась и кормила своих детей, друзья же получили запас времени, которое они отдали для мастерской.
Лиза также приняла участие в переплетных работах. С превеликим восторгом взялся Молодецкий обучать ее ремеслу. Вновь друзья получили возможность проводить ежедневно два часа за веселой работой, оживленной к тому же присутствием Лизы. Они почти не опаздывали к назначенному часу. Молодецкий даже с нетерпением ожидал его — в надежде полюбоваться золотоглавым переплетчиком, режущим со смехом полосы картона и пачкающим беззаботно руки клеем.
— Деваха, — гремел он, задыхаясь от гордости, — я научу тебя переплетать книги с таким искусством, что на всемирном чемпионате переплетчиков ты побьешь рекорд одним взмахом ножика. Левей ножницы! Может быть, тебе уже не придется с папиросной котомкой обсуждать тернистый путь улиц. Возблагодари, лотошница, — ты попала в хорошие руки! Тебе мы также дадим переплет из надежной кожи. Ты не пропадешь и не порвешься. Стой, когда режут новую полосу, нужно вытереть руки, дабы обложка не вымазалась клейстером. Левей ножницы, деваха!
Иногда в переплетной происходили стычки между Молодецким и Синевским, который относился небрежно к работе и часто портил материал. Молодецкий, сдерживая ярость, пробовал учить и получал отпор. Лиза, улыбаясь, старалась примирить их, не допустить до ссоры, которая грозила нарушить общую согласованность. Синевский же словно умышленно не дорезывал бумагу и картон или, наоборот, перехватывал через край. Вообще он игнорировал весь порядок общежития и жил своей сосредоточенной жизнью, не скрывая презрения, игравшего у него всегда в уголке губ. Он подчеркнуто выпячивался из казарменного строя, как он все еще продолжал именовать общежитие. В конце концов друзья привыкли к его беспокойному и непримиримому поведению, за исключением Дороша. В его отношениях к Синевскому зрела какая-то болезненная напряженность, словно он хотел разрешить мучительную загадку и ждал облегчающей и окончательной развязки.
Лиза подружилась с Чуян. Не проходило дня, чтобы она не виделась с мамашей. Чуян с материнским терпением и дружеской мягкостью выслушивала Лизу и помогала ей в задачах. Она любовалась своей молоденькой подругой, которую охватил такой порыв к самосовершенству, такая бешеная страсть к творчеству, что Чуян жмурила глаза и бессловесно целовала ее в щеку — горячую, в цветущих маках пылающего румянца.
— Они строят во мне человека, — воскликнула однажды с энтузиазмом Лиза. — Пашенька, как я им благодарна. Я их люблю, всех, всех! Ведь хорошо, что я убежала, Пашенька, не правда ли?
— Хорошо, — отвечала нехотя Чуян, пугаясь расширенного блеска глаз Лизы. — Только не упади. Ты горишь сейчас, как пук сена. Ох, Лизанька, ты заиграла на всех струнах, а нужно быть экономной. Человек хуже соломы — сгоришь дотла! Ох, Лизанька, сокровище мое! Боюсь я за тебя!
— Пашенька! — вскрикивала Лиза. — Какая же ты, право… Я на всех парусах мчусь вперед — так думает Скорик! Я даже люблю этого Бокитько, который, который… — не договорила она. — Мне так жаль людей, а его в особенности. Но он отворачивается и однажды укусил меня за палец, когда я поправляла ему подушку. Не больно, правда. Он отворачивается от меня с ненавистью, но я знаю, Пашенька, я знаю, что он не так уж ненавидит меня… наоборот. Ему тяжело, он болен и…
— А как твой учитель, Синевский этот? — перебила ее Чуян.
— Он очень умный и многознающий! — оживилась Лиза. — Все они желают мне счастья. Скажи, Пашенька, — спросила она вдруг, — поступить мне в комсомол?
— Почему же не поступить! — удивилась Чуян.
— Нет, нет, — воскликнула Лиза. Страх избороздил ее лицо. Она схватилась за голову, как будто ее потрясла страшно головная боль, и выбежала вон.
* * *
Единственно, что смущало счастье Лизы — иначе и нельзя назвать тот избыток ощущений, которые переполнили ее через край — единственно, что потрясало ее, это внезапные и косые взгляды Дороша, бросаемые им на ее косу. Скорик, в достаточной мере изучивший Дороша, с тревогой присматривался к нему и волновался, предчувствуя, что упорство Дороша скрывает за собой его решение во чтобы то ни стало подвергнуть Лизу испытанию. И сердце Скорика билось в тоске за Лизу, которой испытание было не по силам, и за Дороша, которого, как видел Скорик, вновь охватил мятежный пожар рефлексов. А тут еще, как нарочно, привязался Бортов, подливавший масла в огонь и с совершенно непонятным для Скорика бешенством уговаривавший Лизу поступить в комсомол, но не отдавать косы. Он не скрывал своих насмешек, предназначенных Дорошу, пред которым на это время потерял даже стихийный страх и столь же стихийное влюбчиво-испуганное преклонение.
