Он стал рассматривать себя в зеркале — не оставлены ли где царапины. Царапины не оказалось, но на загибе челюсти он обнаружил злостно уцелевший волосик. Он снял его сухой бритвой, щелкнувшей тоненьким комариным звоночком, и окончательно убедился, что побрился на славу.
Но священнодействие еще не было закончено. Он разрешил себе теплый компресс, приложил намоченное полотенце и потер его рукой. Окропился одеколоном, и его жгучий спирт запылал острыми колючками на щеках и западал в глаза. Закрыл их, и ему представилась Лиза. «Чистенькая, — подумал он, — чиста до тошноты. Ох, эти чистенькие!» Вздохнул и открыл глаза. Вынул из ящика, в котором были пилочки, щетки и еще кое-какая мелочь для наведения красоты, коробочку пудры, не рисовой, а какой-то телесной, пахучей, женской и густо напудрил все лицо. Коробочку с пудрой положил обратно в несессер и задвинул его на дно чемодана, прикрыв бельем.
Ящичек он прятал от Дороша. Подумав, он опять извлек его из чемодана. Достал ножнички и пилку, пробежался по ногтям, закруглил, навел матовый блеск, отчего они заиграли, как осколки зеркала. Полюбовавшись ими, он стер лак, оставив его только на длинном ногте мизинца левой руки. После некоторого раздумья он стер также лак и на мизинце.
Затем, понежившись как кот и не стирая пудры, взглянул на себя в зеркале и томно улыбнулся глядевшему на него длиннолицему Пьеро. Смахнул пудру и пошел на кухню мыть мыльницу, захватив с собой остатки бритья. Долго мыл ее и вытер полотенцем — другим, которое он вынул из чемодана.
Наконец, сел читать. Ему пока некуда было спешить. Сел спиной к не застланной кровати Дороша, на которую во время бритья посматривал с отвращением, и читал часа два, пока не услыхал шума на кухне. Решил, что это возвратилась Лиза, и, заглянув в дверь, увидел Скорика, растапливавшего плиту. Кивнул ему.
— Сегодня дежуришь? Я думал, что это Лиза.
— Придет, придет, — получил он ответ, — задержалась.
Читал еще часа полтора и решил отнести зеркало в комнату
Лизы. Постучал на всякий случай и, не получив ответа, вошел.
Лизу приятели устроили неплохо. Достали ей у коменданта красный столик, два мягких, но старых стула, почти новую железную кровать и кресло-качалку. За эту качалку, валявшуюся на складе, Молодецкий и Скорик выдержали бой с комендантом и только после уверения его, что Лиза больна и нуждается в отдыхе, получили качалку во временное пользование.
В остальном Лиза сама довершила декорирование своего убежища. Пустячками, которыми изобилуют женские столики, убрала угол и поставила туда столик. Гравюры, дешевые, но занятно расклеенные, портреты близких людей, коверчик, флакончик — вот все то, из чего она сделала себе уют. В комнате оставалось еще много свободного места, но оно не создавало впечатления пустоты благодаря поставленной под углом кровати. Как и туалетный уголок, она была тем центром жилья, на который сразу падает глаз вошедшего.
Издали туалетный уголок показался Синевскому милым и привлекательным местечком комнаты, но, когда он, ставя зеркало, ближе рассмотрел все эти флакончики, коробочки, тряпочки, усмехнулся. Бабские столики очаровательны до тех пор, пока смотришь на них издали.
Его внимание привлекла кровать: белая, взбитая, со снежными подушками и голубым одеялом, она распространяла вокруг сияние чистоты. Против нее и сел Синевский на качалке, спиной к дверям, и предался созерцанию.
— Лиза, можно войти к тебе? — услыхал он голос Бортова за дверьми. — Я хотел спросить, не… — и Бортов распахнул дверь.
Сделал два шага и остановился, затем подошел к столику, все еще не замечая Синевского. Его длинное туловище перегнулось, он заглянул в зеркало. Причесал волосы, воспользовавшись гребешком, лежавшим на столе.
— Хорош, хорош! — сказал Синевский.
Бортов вздрогнул, поспешно бросил гребешок, точно его поймали на месте преступления, инстинктивно шагнул к дверям, но, увидев Синевското — задержался.
— Что же ты хотел спросить? — рассмеялся Синевский.
— Я… ах, да, это ты, — обрадовался Бортов. — Кажется, оба мы искали в комнате некий неоказавшийся предмет, поймав друг друга на незаконном вторжении в некое святилище, — подвинув стул, он уселся против Синевского.
— Этот некий предмет в рамке золотых волос весьма недурен, — сказал Синевский, — и напоминает мне медальонную, давно виденную мною головку. Что окажешь ты о предмете?
— Н-да… — ответил Бортов и вытянул ноги, доставая ими до Синевского. — Скажу, что он у нас на должности товарища — это обязывает нас держаться известных границ, предел которых в кухне. Трудно удержаться, чтобы не перейти эти границы.
— Нелегкая задача, — подхватил его слова Синевский, — и бессмысленная. Присмотрись к ней — она по внешности голубка, душою курица. И вообще не существует голубок — это только курицы в голубых и чистых перьях. Я смотрю в ее глаза, вижу синюю атмосферу и сень других небес, за которыми пустота и безвоздушное пространство, за пустотой начинаются владения кухни. Преступно под видом идей товарищества поощрять куриные качества ее души. Лирическая чепуха. — Он поднял колено и закачался, ударяясь слегка толовой о спинку.
— А что? — спросил Бортов.
— В ней нужно разбудить дремлющие инстинкты. Пускай будет голубкой, но с сердцем орлицы. Женщина существует для того, чтобы на ней сыграть. Красота — чтобы ею обладать. Не мое изречение.
— Угу, угу, — протянул Бортов, — если бы тебя слыхал Дорош, то…
— Ты принес тетрадку с его записями обо мне?
— Нет. Она у Скорика. Достану как-нибудь. Мне кажется, что Лиза принадлежит к типу тургеневских девушек. Тот же румянец, та же мечтательность.
— Анахронизм, чепуха, — воскликнул Синевский. — Тургеневские девушки сейчас продают папиросы с расчетливостью торговок, бренча получаемыми медяками.
— Ну, а как ты мыслишь пробудить ее? — поинтересовался Бортов.
— Прежде всего, — ответил Синевский, раскачиваясь, — победить ее чистоту, эту дурацкую стыдливость, которая не что иное, как самочий инстинкт самосохранения. Девичий стыд, воспетый некогда поэтами, — наследственный страх пред нападающими самцами. Пускай она будет товарищем, я не возражаю. Но товарищества с мужчиной можно достигнуть, переступив через стыдливость. Пускай она уподобится мне и потеряет часть своей чистоты.
— Стало быть, только через потерю этой чистоты возможно товарищество? Значит, осквернить чистоту и стать товарищем?
Это что-то из теории равенства Скорика, хотя не так понимает он ее. Я думал, вот сам ты любишь опрятность, красоту, словом, эстет. Эстет, — повторил Бортов, — и вдруг — осквернение.
— Я стремлюсь к внутренней чистоте всеми искусственными мерами, будь то несессер или культура. Та же, ее красота — данная, а не сделанная.
— Кто же дал тебе право осквернить ее?
— За короткое время, отпущенное мне для усовершенствования, — сказал Синевский, — я должен проделать гигантское уточнение себя. Смысл коллективизма, повторяю, в самом пышном расцвете личности. Я беру от буржуазной культуры все, что только можно взять. Лозунг революции — через разрушение к накоплению — я претворяю индивидуальным путем. Чистота буржуазной девушки пригодится на пути моего становления.
