Петр Павлович захихикал самодовольно. Агент откликнулся, обнажая профессиональное любопытство:
— Чем вы уличили?
— Кража через пролом в стене, в банке! Следов никаких! А я пошел в Кладбищенский трактир и взял там по подозрению одного чуть свет, рано утром! Улик-то нет, а под ногтями у него грязь, на кирпичную пыль похоже… Допросил, а потом ноготки-то ему вычистил и через лупу уследил — кирпичная пыль и известочка… А у него по опросу алиби значится: пьянствовал у бабы и никакими делами не занимался…
Субинспектора расхохотались и покачали головами. Осокин добавил:
— Дело люблю и на судьбу не жалуюсь…
Агент не без язвительности заметил:
— Еще бы вам жаловаться, когда вы процентных отчислений за найденное получили чуть не целое жалованье!
— Месяц хороший был! — захихикал Осокин и потер руки. — Удачный месяц был!
Субинспектора, переглянувшись, не замедлили усмехнуться также. Агент отошел от окна и, став в позу оратора в проходе между субинспекторскими столами, сказал:
— Хорошая вещь эти отчисления. Охотнее работаться стало… Но заявители начали понимать, в чем дело! Бывало, придет какой-нибудь с заявлением, непременно такую стоимость украденного укажет, что радуешься… И приврет обязательно: украдут на сто рублей — показывает, что двести… А как узнали, что с найденной суммы отчисление платить — так совсем по-другому… А позавчера лошадь этому извозчику вернули, знаете? Нарочно заходил на Конный базар о ценах справляться…
— Ну? — оживились инспектора.
— Ну и стоит такая лошадь не меньше трехсот рублей, а он заявил — сто!
— Довзыскать надо бы! — буркнул угрожающе Осокин. — Да еще к ответственности привлекать за недобросовестное показание…
Все рассмеялись.
Осокин, однако, не повеселел. Наоборот, мысль об удачном месяце как-то цепко соединилась с мыслью о дочери, и уж через минуту он ворчал своему соседу:
— Дочери отцовский хлеб не нужен, родная дочь пренебрегла! Раньше бы я ей за это… А теперь ничего не могу, руки коротки!
Он со вздохом пододвинул к себе папку.
Инспектор велел привести арестованных. Все, позевывая и потягиваясь, принялись за работу.
Осокин допрашивал, посматривал на стоявшего перед ним парня, записывал, но был суров и не улыбнулся даже, когда парень на вопрос: «Чем занимаешься?» — ответил просто:
— Карманник!
Окончив допрос, Петр Павлович отпустил арестованного, потянулся и закурил свежую папиросу. Смутившая его покой обида не проходила. Он знал, что Зоя не подает никаких надежд на самый малейший признак раскаяния или сожаления.
Он вздохнул и, побарабанив по столу пальцем, воспользовался минутным перерывом в работе сидевшего напротив субинспектора.
— А того не понимают, — начал он, как будто разговор и не прекращался, — что причиняют беспокойство! Можешь ты от отца уйти, но обязана ему сообщить, где ты, что и как!
— Ну, что там с ней случиться может — не маленькая! Да и товарищи помогут.
— Товарищи ее и сманили! — проворчал Осокин. — Лучше бы уже и не было этого товарищества!
— Да что же в товариществе плохого?
— А вот что…
Петр Павлович затянулся глубоко и, выдохнув дым, уже не продолжал начатой фразы. Не сказав ничего, он в тоске оглянулся: все тихонько поскрипывали перьями, и никто не придавал трагедии сослуживца значения.
Осокин вздохнул.
— Меняются времена, меняются! И так выходит, что и сам не заметишь, как черное белым называть будешь!
— Это вы, Петр Павлович, на нас, что ли, намекаете?
— Да, вот видите, что выходит: дочь отца бросила, дочь от отца сбежала, а отец и гневаться не моги, отцу и сочувствия ни от кого настоящего нет!.. Гордость же моя не позволяет мне…
Хотя все эти речи от Осокина сослуживцы слышали почти каждый день и привыкли как к ним, так и к собственным возражениям, тем не менее его слушали и покачивали головами.
Уже время подходило к девяти часам, агенты начали расходиться, когда подошедший к телефону дежурный инспектор с каким-то преувеличенным вниманием стал слушать.
Трубка клокотала неразборчивыми словами. Сидевшие поглядывали на инспектора и соображали по повторяемым им словам, откуда говорили и о чем сообщали.
— Из милиции? — спросил Осокин.
Инспектор кивнул головой, переспрашивая трубку
— Собачий переулок?
Петр Павлович насторожился.
— Дом шесть? — спрашивал тот.
Петр Павлович поднялся за столом, опершись на него руками.
— Квартира девять? Хорошо, сейчас будем!
Инспектор повесил трубку и посмотрел на Осокина.
Тот, в смущении, гневе и страхе одновременно, спрашивал:
— Что там? Что там?
— Застрелилась какая-то девица… Или убили ее — ничего не выяснили еще! Ваш район, Петр Павлович, пойдемте и вы!
Осокин сорвался с места, ураганом помчался к двери и исчез, прежде чем успели надеть на него шапку, вразумить, остановить, объяснить.
Инспектор покачал головой и пошел за ним.
Глава XI
Так жить нельзя
— Хорохорина я на лестнице обогнала, — задыхаясь от беготни, сказала Зоя. — Он сумасшедший какой-то: ничего не видит! Давай письмо!
— Все они сумасшедшие! — равнодушно ответила Вера, доставая из-под скатерти конверт, и, подавая его, спросила: — От кого?
— Отец, конечно, — взглянула на конверт Зоя. — Некогда, Верочка! Хорохорин идет, значит, собрание кончилось. Меня Сеня в клубе ждать будет! Я прямо с работы сюда…
— Какое собрание?
— А перевыборы. Хорохорина отозвали и уж не выберут теперь! Прощай!
Она вышла и в дверях столкнулась с Хорохориным, который даже не узнал ее. Он был бледен, как всегда, но никогда еще не чувствовал такой слабости, безволия и нерешительности, как в этот раз.
Войдя, он осмотрелся кругом, точно видел впервые и Веру, и комнату, и картинки на стенах, и дырявое кресло, и круглый стол. Он покачал головою, пробормотал со вздохом: «Так жить нельзя» — и стал у окна, глотая сухими губами воздух, как только что выловленная и выкинутая на берег, измученная крючком, длинная костистая рыба.
Вера не без сочувствия посмотрела на него.
— Что случилось, милый мой?
— Ничего!
— То есть как ничего? Собрание чем кончилось?
— Королева выбрали!
— А тебя?
— Меня? — Он удивленно взглянул на нее и махнул рукою. — Куда я гожусь теперь, Вера? Я никуда не гожусь! Теперь уже все кончено, решено и подписано…
