— Что же ты думаешь, из-за одного дома во всем мире смута? — усмехнулся отец Михаил.
— Да ведь это дом не просто так, это Дом изначальный. В нем всемирный хаос заключен. Не корми его, так он на весь мир распространится — и уже начал. В нем смерть, сам знаешь.
— Не знаю и знать ничего не хочу, — отвечал отец Михаил. — Беснование это все, предрассудок.
Дед Андрон только головой качал:
— Прокляты мы, отец Михаил, все наше семя проклято от времен письменного головы Пояркова, вот и дан нам такой закон людоедский. Сто лет жили — ничего, тихо было, а теперь никуда не денешься… Тебе вот, может, Господь Бог поможет, Исус Христос, в которого ты веруешь, а нам только на себя и есть надежда…
Помолчали, глядя, как высвистывает козлиные рулады тонким носом дед Гурий на манер отставного дьячка да почесывается мелко от злой лесной вши. Только дед Андрон молчал с надеждой, а отец Михаил — упорно. Ничего не вымолчав, снова заговорил староста.
— Пришлый ты, не понимаешь, — сказал он с тоской. — А мы тут от начала века живем и до скончания времен жить будем.
— Богу молиться надо, а не говно свое по углам ковырять, — сурово отрезал отец Михаил.
Староста закивал в ответ смиренно:
— Ну, это все правильно, конечно. Бог-то Бог, да и сам будь неплох. Ну, не согласен, и ладно тогда, без твоего согласия обойдемся.
И поднялся, как бы заканчивая разговор, потому что беседуют на Руси двое, а решение принимает всегда один. И решение это часто к разговору отношения никакого не имеет вовсе, и об этом надо всем помнить, прежде чем в разговоры ввязываться.
Но вот беда, отец Михаил беседы не закончил. Рассвирепел он от неуважения, ударил клюкой в пол так, что в подполе мыши забегали и крысь лесная, а Гурий, не просыпаясь, загремел от испуга в потолок из утробы своей тухлой, стариковской. Побагровел отец Михаил, кровью налился, как языческий идол Юпитер, — того гляди, молнией ударит.
— Не бывать этому, — кричит, — не допущу идолопоклонства!
Дед Андрон даже удивился, услышав такое, прищурился, на Михаила глядя:
— Как же это ты не допустишь?
— Пресеку — вот как! Своими собственными ногами начальству жаловаться пойду. — Отец Михаил, похоже, не шутил.
Разощурился обратно дед Андрон, глядит с жалостью, бороду чешет.
— Ну, раз так, не оставляешь ты нам, отец Михаил, никакого выхода. Придется тогда выбирать — или ты, или ходя. Видно, ты сам в Дом пойдешь, за нас свои косточки сложишь? Это мы быстро организовать можем, раз — и в глаз. У нас люди, сам знаешь, дикие. Только им свистни — вот уж и готово дело.
— Да ты очумел, дед Андрон? — На что бывалый человек отец Михаил, а и он растерялся. — Никто тебя не послушает, я тут полдеревни во Христа крестил, что я скажу, то люди и сделают.
— По части Богу молений — не спорю, — примирительно кивнул староста, — все по-твоему будет, тут твой авторитет не оспоришь. А вот насчет Дома — извини.
Ухмыльнулся отец Михаил кривой улыбкой:
— А ты чего, дед Андрон, так стараешься? Думаешь одной жертвой со всеми грехами покончить, одним зайцем двух волков накормить?
Насторожился тут дед Андрон, впился глазами в расстригу:
— На что намекаешь, честный отче?
— Не намекаю я. Просто знаю, кто дом спалил. И знаю, отчего ты так бесишься.
Помрачнел тут староста, как вор мрачнеет, которого на деле его нехорошем поймали. А дело и впрямь было сомнительное, прав был отец Михаил, куда ни кинь. Такая вышла история, что хоть в книжку ее вставляй. Но одно дело — книжка и совсем другое — человеческая жизнь, в которой от историй одно нестроение.
Вот что, оказывается, узнал отец Михаил, и о чем он поведал старосте.
Неизвестно чья жена тетка Рыбиха подглядела случайно, как голый ходя на гаоляновом поле при ружье Настену целует. Донесла отцу ее, Андронову сыну Ивану: так, мол, и так, примеривается желтоглазый к девке, уже голым об нее терся, что дальше будет — и подумать страшно.
Взбесился Иван, взыграла в нем лешачья кровь, не китаезу безродного он себе в зятья хотел, да и кому понравится, когда вчера с голой жопой, а сегодня уже в родственники норовит. Схватил он ружье да побежал считаться с ходей по гамбургскому счету: одна пуля в голову, другая — в сердце его подлое узкоглазое. По счастью, дед Андрон успел его перехватить, иначе бы точно смертоубийство случилось. Кое-как успокоил Андрон сына, дескать, ходя и не имел в виду ничего, только спасибо сказать хотел, это обычаи их такие дикие, нормальным людям непонятные, чтобы голым вокруг благодетеля выплясывать.
Иван сделал вид, что успокоился, но злобу затаил. А когда узнал, что ходя Василий в путь отправился, не стерпел, пошел и сжег все его имение вместе с клятым гаоляном — пусть-ка теперь расторгуется, собачий сын. По расчету его после этого ходя должен был развернуться да уйти восвояси. Однако, на беду, Колька Лютый высунулся раньше времени, сходку собрал. Да не то плохо, что сходку — плохо, что дурак пьяный мог подговорить ходю властям нажаловаться. А это ни Ивану, ни старосте ничего хорошего не сулило — нынче по законам военного времени за самомалейшую провинность можно было огрести по полной, вплоть до расстрела — звери, истинно, звери эти новые были, которые к власти пришли, что большевики, что офицерье белое.
И вдруг посреди такого нестроения тетка Волосатиха сказала про Дом. Андрон сам, конечно, об этом не думал, боялся думать, стыдился, но тут все-таки дрогнул. Ведь, в самом деле, мир вокруг рушится. А все потому, что Дом не кормили давно. А ходю жалко, конечно, но что такое один желтый ходя перед миллионами людей, кто ценней-то будет, разве непонятно? Да ходя-то наш теперь, может, как Исус Христос, грехи всего человечества на себя возьмет?..
Выслушал это все дед Андрон, посмотрел печально на бывшего батюшку, покачал головой, подошел к двери да и припер ее изнутри палкой. Твердо припер, надежно… Только тут отец Михаил вдруг заметил, какой еще крепкий у них староста: плечи крутые, руки мощные, клешнятые, возьмет за горло — не отцепишь. И привиделось вдруг отцу Михаилу, что лежит он в гробу, покойником под образами, а староста над ним службу служит. Не понравилась ему эта картина, заволновался отец Михаил, заерзал на лавке, рукой вокруг себя щупает, тяжелое ищет.
— Ты что, староста? Чего тебе занадобилось с закрытой дверью сидеть?
— Разговор есть, батюшка, — тихо проговорил Андрон. — Очень важный разговор…
Ах, Василий, Василий, не в добрый час ты залез в карман Мартинсону, не в добрый час выплыл из черных волн Амура, не в добрый час затеял гаолян свой сажать. Помереть бы тебе лучше в ямыне, одной редькой питаясь, утонуть в реке, загнуться от голода — но не попасть в Большой дом, некогда полный небесной силы, а теперь скрывающий в своих стенах весь ужас, мрак и холод мира.
Но ничего этого не знает Василий, пылит по дороге улами раздолбанными, о корни спотыкается, но не злится, улыбается только, на небо таращится, жизни радуется, считает деньги, которые за гаолян получит.
