— То есть как это — жив и здоров? — возмутился. — Какое тут может быть здоровье, когда ни дома, ни гаоляна?
Староста Андрон, однако, как начальник, потеснил его несколько в сторону. Степенно огладил бороду свою лешачью, откашлялся, глаза против солнца прищурил, заговорил.
— Да, неважно вышло с ходей, совсем нехорошо, — начал староста. — Все мы его знаем, парень он хороший, добрый, если чего помочь, безотказный, как лошадь. А мы его приютили с вами, вроде как домом ему сделался наш поселок, а мы его семьей, родственниками, стало быть.
— Какие мы ему родственники? У него что, в Китае родственников нет, у косопузого? — подняла голос бабка Волосатиха, черная, криворотая, страшная — колдунья и ворожея на чужих хлебах.
Дед Андрон нахмурился, жеванул твердой губой, махорочными зубами.
— Сирота он, — отвечал, — сирота последняя. Да и какие из китайцев родственники, вот мы — совсем другое.
— Ну, выходит, по-родственному и сожгли, посемейному, — рассудил дядя Григорий Петелин, гигант с молодую ель величиной и такой же глупый.
Здесь всем как-то неудобно стало. Бывает такой человек, что на уме — то и на языке. Но гораздо хуже, когда что в действительности — то и на языке. Никому неохота про себя правду знать, все хотят думать, что они — лучше всех, а тут накося — Григорий Петелин с придурью своей.
Хотели было его урезонить, болвана, но тут снова не выдержал Колька, отпихнул в сторону старосту, рванул на себе грязную пожеванную рубаху, обнажил душу христианскую, поросшую мелким курчавым волосом.
— По-родственному! — закричал. — По-родственному, значит?! Это ж его последнее имение, больше ничего у косого нет. На голодную смерть, выходит, китаезу обрекли!
И вдруг сорвался, заплакал, держась за лицо, зашатался от горя и стыда. Все селяне, сколько их ни случилось, помрачнели, глаза опустили, всем стыдно сделалось до невыносимости. Но, как бы ни было стыдно, всегда найдется особый человек, который толпу держит, не дает ей развалиться на отдельных людей. Вот и сейчас так же: неизвестно чья жена тетка Рыбиха заговорила о чужом китайце разумно, расчетливо, без глупой жалости и постороннего стыда.
— Ништо, — сказала, — не помрет. В Амуре кета, горбуша, в лесу — тигр, кабан, изюбрь. Будет охотиться, как ни то перебьется.
— Может, и не перебьется, — хмуро сказал лучший в поселке охотник Евстафий, одним выстрелом бивший в глаз и белку, и медведя, и любое существо во вселенной. — Это тебе, тетка Рыбиха, хорошо на тигра с голыми руками ходить, а из китая охотник неважный, у них жила слабая, им только кабаргу да мышь меховую тиранить можно.
— У самого тебя жила слабая! — крикнула в ответ Рыбиха, чрезвычайно обиженная сравнением с диким и вонючим тигром. — Кто амбар поджег, вот чего лучше скажи?!
Весь народ стал переглядываться между собой, но никто не признался.
А Колька все талдычит:
— Попомните, люди добрые, отвечать придется за паскудные ваши против ходи бесчинства…
Эта мысль никому не понравилась, посмурнел народ.
— С какого хрена отвечать? — заскандалила Рыбиха. — Кто он такой есть, откуда взялся? Мы его не знаем и знать не хотим! Пусть обратно катится в свой Китай!
Мысль эта многим пришлась по душе. Зашумели, стали обсуждать эту идею как своевременную и полезную.
— Одним ходей больше, одним меньше — не обоссымся, поди! — говорила Волосатиха. — Вот неподалеку целая фанза, там их двадцать штук — бери любого.
— Тебе, небось, и всех двадцати будет мало, — засмеялся народ.
Видя, что вопрос сейчас заболтают и разойдутся, Колька, как бык упрямый, опять за свое взялся.
— Сожгли, — кричит, — чужое ходино имущество, все равно отвечать придется.
Тут даже дядя Григорий не выдержал.
— Да перед кем отвечать? — загудел. — Надоел ты со своим ходей узкоглазым! Что он нам сделает?
— Начальству будет жалиться, — предсказала Волосатиха. — Урядника пришлют, запорют до смерти.
— Ничего не запорют, — возразил охотник Евстафий, с одного выстрела бивший в глаз любое существо на земле. — Теперь новая власть, они сразу расстреливают.
— Новая власть до нас еще не дошла.
— Дойдет — поздно будет.
И тут старая ведьма Волосатиха сказала вещь, которую задним умом все чувствовали, но подумать боялись.
— В Дом его, — говорит, — в Дом надо отправить… Больно много бед последние годы, пора Дому уважение оказать.
Едва только прозвучали эти слова, все умолкли — как громом ударило. А некоторые даже стали от Волосатихи потихоньку отходить, пятиться в сторону, как бы и не знают ее, а если чего, ни за слова, ни за дела ее отвечать не готовы.
Дед Андрон тут же сходку закрыл, словно только того и ждал, и объявил Большой совет.
В совете этом, хоть он и большой, лишь три человека могли участвовать: сам Андрон, отец Михаил и старейший житель поселка дед Гурий, которому неизвестно, сколько было лет, и который только женьшенем одним и держался на этом свете: ел его сырым, вареным, смешивал со струей кабарги и на водке настаивал. Эти все средства ему очень хорошо помогали, судя по тому, что до сих был живой, хоть и трясучка его одолела, и кровь из носа, и все на свете болезни, и паралич, и мозгами уже ничего не соображал почти — ни головным, ни спинным, никаким, что при его возрасте — ничего удивительного, а в совете так было даже полезно, потому что все вопросы дед Андрон и отец Михаил решали между собой, единолично.
Окончательно судьбу ходи определяли в доме отца Михаила, где тепло пахло ладаном и загробной жизнью. Сам отец Михаил был распоп, расстриженный силою собственной мятежной мысли из-за расхождения религиозных взглядов между ним и митрополитами. Господином своим, однако, по-прежнему считал единого Бога, но никак не священный Синод. Именно поэтому даже в поселке время от времени он исполнял некоторые поповские обязанности: женил, отпевал и даже крестил младенцев во подлинного Иисуса Мессию — ежели таковые выражали к этому желание и твердую волю.
Пьяненького от женьшеня деда Гурия тихо сложили в красном углу, под иконами, где он тут же и захрапел, славя вечную жизнь и воскресение мертвых, а сами взялись за обсуждение.
Отец Михаил заварил крепкого чаю, добавил в него золотого липового меда, отбитого им у медведя-шатуна прошлой зимой, когда тот пришел полакомиться просфорами, а встретил нежданный отпор от расстриги, — и стали тихо беседовать.
— Нам ходю этого Бог послал, — негромко говорил Андрон, и глаза его из-под бороды вспыхивали лешачьим, желтым от меда блеском. — Большой дом, видишь, оголодал совсем, своего требует…
Отец Михаил качал головой отрицательно, не соглашался.
— Идолопоклонство это все и лжа антихристова.
— Что бы ни было, а требует, — не уступал дед Андрон. — Сколько лет уже смута, война за войной, теперь вон, видишь, революция, мильоны гибнут.
