Шел, придерживая пустой окровавленный живот да-е Гао Синь, за ним тяжело, будто тащили их насильно, влеклись убийцы его, белые офицеры капитан Соковнин и поручик Горышников. Рты и легкие у них были забиты серой могильной землею, но выплюнуть ее они не могли, ибо рядом дымными тенями, ни живыми, ни мертвыми, парили два черноглазых демонавэйфанженя.
Неторопливой походкой прошла старшая дочка тихого Менахема Бейла, бережно баюкая на руках вечно мертвого сына Иосифа. За ней поспешал безумный муж ее, старый Ма Фань с широким, дважды окровавленным ножом в костлявых, перевитых жилами руках. Следом за Ма Фанем хотели идти, но не могли — ползли по полу, извиваясь, как черви, две старшие жены его, убийцы маленького Иосифа, и кровавые слезы градом лились из перерубленного горла, и горло это было одно на двоих, как одно на двоих было преступление.
Еще дальше, не смея приблизиться, двигалось все семейство китайца Саши, первого мужа Бейлы: сам Саша, отец его Сы Жу и мать его, жестокая свекровь, не дававшая бедной Бейле ни отдыху, ни сроку. Все семейство тут было, кроме маленькой сестры Саши, Сы Юй, которую пощадили небеса за доброту ее и юность. За ними неотвратимо, словно ангел, следовал Натан, некогда смуглый, чернокудрявый, с веселым цыганским взглядом, с повадкой конокрада, а теперь мрачный, с холодным жестоким огнем в глазах, с веревкой на шее, с багровой полосой, оставшейся на нем после того, как удавился он на березе.
Шел пьяный, влюбленный и плачущий капитан Накамура, шел старый Соломон Кац, вставший живой преградой между лекарем Рахмиэлем и красной девкой Вариолой, шел сам Рахмиэль, мертвой хваткой вцепившийся в руку ангела смерти тысячеокого Малхемувеса, стреноживший его, спутавший по рукам и ногам, ведущий с ним вечную борьбу, словно был он не смертный человек, а сама жизнь, радость, надежда и прощение… И шли многие, и многие, и многие наши бываловцы — все, кто некогда перешел смертную черту: во имя спасения ли другого, во имя любви или, напротив, для предательства и уничтожения…
Когда я проснулся, дверь в Большом доме была открыта настежь, будто не была она границей между жизнью и смертью, а была обычной калиткой между пространством внешним и внутренним. Я потянулся, поднялся с пола, направился к светлому прямоугольнику, откуда вливался в дом яркий теплый свет. Сделал шаг за порог — у ног моих, предупреждая, квакнула Бабушка Древесная лягушка.
Я поднял глаза и остолбенел — передо мной, прямо у крыльца, плескались воды Черного дракона. За ночь река разлилась необозримо широко, такого наводнения не припомнили бы и старожилы. Вода, пронизываемая ярким утренним солнцем, сияла, прозрачная, посверкивала, жирные амурские голавли с неторопливым любопытством шевелились среди лесных корней, пузатая рыбья мелочь шныряла там и сям, пускала в глаза блестючих солнечных зайчиков. На высоком пне сидел матерый, мокрый, взъерошенный на манер кота соболь, ошалело вертел головой по сторонам. Увидев меня, сиганул на ближнюю ель, стремительно взбежал наверх, длинно скакнул пару раз среди ветвей и замер, затих, высматривая меня любопытным глазом.
Но если здесь было столько воды, то что же творилось в селе?
Я шагнул вперед… Серебристые мальки кинулись врассыпную, осторожно попятилась более крупная рыба. Я сделал еще шаг, второй, оказался сразу по пояс в воде, ногу мою туго опоясала зеленая водоросль. Вода была такая холодная, что, если бы взять ее в рот, наверняка заломило бы зубы. Я продрог в одно мгновение, малодушно оглянулся на Дом. Старый, теплый, крепкий, он казался теперь таким надежным, он мог укрыть от любых невзгод. Но в затопленном селе были мои родители, и там была Ди Чунь. Успели ли они спастись, влезть на крышу, на дерево, уплыть на лодке? Или предательские воды поднялись так быстро, что не дали им шанса, захлестнули их прямо во сне?
При этой мысли такое отчаяние и такой жар поднялись от моего сердца, что я, не думая, бросился головой в воду, не чуя себя, заработал руками и ногами…
Плавал я хорошо, но одно дело — плыть среди вольных вод Амура и совсем другое — протискиваться между полузатопленными деревьями и пнями, ушедшими под воду.
Каждая торчащая ветка, каждый корень норовил ударить меня, содрать кожу, обессилить, словно разъяренные потопом лешие мстили мне одному за всех людей сразу.
Колено мое ударилось о толстый кривой кедр, меня пронзило болью, как электричеством, нога стала неметь, отказывать. Из последних сил я поднырнул под ветки, подплыл к ближнему стволу, вцепился рукой в высунувшийся из воды гибкий прут, застыл, задыхаясь и утирая свободной рукой ледяную воду с лица.
Так я висел в воде между небом и землей минуту, другую, третью, судорожно соображая, как быть. Правильнее всего, конечно, было бы вернуться назад, к Большому дому, но он уже был слишком далеко, а ноги я по-прежнему не чувствовал. Село наше, однако, было еще дальше, и уж до него я бы теперь точно не доплыл, даже делая частые остановки. Значит, оставалось одно — возвращаться. Да, я мог бы плыть под водой, работая руками и отталкиваясь здоровой ногой, время от времени отдыхать, и рано или поздно добрался бы до Дома. Там можно было бы отдохнуть, попробовать выломать дверь и смастерить из нее что-то вроде плота, чтобы на нем добраться до деревни.
Но пока я прикидывал, как действовать дальше, холод уже вошел в мое тело. Дрожь объяла меня до самого сердца, руки и ноги свело судорогой. Теперь нечего было и думать о том, чтобы отпустить спасительную ветку и плыть куда-то. Самое большее, на что я мог надеяться теперь, — так это опуститься на мягкое дно, среди голавлей и жерехов, укутаться в тину и замолчать навеки.
Но мне было двенадцать лет, а это время, когда никто не верит в смерть, не может представить себе, что она рано или поздно явится человеку во всей своей красе, ужасе или безобразии — кому как. Но ум не верил, а тело — смертное, слабое человеческое тело ощущало близость ее, стальной ищущий взгляд, который, словно маяк в бурю, блуждал над поверхностью вод, чтобы попасть на меня, вычленить из окружающей среды и нанести удар — снайперский, точный, как выстрел из ружья.
Сведенные судорогой пальцы мои, хоть и не разжимались, но не могли уже крепко держать тонкий тугой прут. Он начал неторопливо выскальзывать из руки, выходить, словно обиделся на что-то смертельно и не мог уже терпеть даже самого легкого моего прикосновения. И вот наконец он выскользнул совсем…
Я стал медленно уходить под воду. С надеждой, какую, я читал, до самого конца лелеют утопающие, я оглянулся по сторонам. Метрах в двадцати от меня высунулось поверх воды согнутое старое дерево. Вот если бы добраться до него, страшным усилием выпрыгнуть из воды и лечь животом — но сведенные судорогой руки и ноги не слушались уже меня больше…
Перед тем как навсегда уйти в прозрачную мглу, где хладные рыбы водят свой вековечный хоровод над утопленниками, я еще запрокинул голову в последней тоске, увидел над собой небо, почти полностью закрытое темно-зелеными лапами елей, — и вода сомкнулась надо мной ледяной хрустальной пропастью. Медленно уходил я вниз все глубже и глубже, а воздух в моей груди кипел, рвался из легких наружу. Еще секунда, другая… и я открыл рот, и пьяная вечность хлынула мне в горло.
