На следующее утро в русской деревне поднялся переполох. Трое парней приволокли бездыханного Валеру домой и сгрузили, как куль, прямо во дворе. Он лежал обмочившийся, в мокрых вонючих штанах, покрытый черными страшными кровоподтеками. Осторожные куры, гуляя в пыли, слегка поклевывали его, пробуя на вкус, словно перебродившее зерно.
Мать Валеры, тетка Матрена, выйдя из дома и увидев сына, подняла такой рев, какого не знали со времен войны. Она выла воздушной сиреной, так что набежало полдеревни, даже явилось несколько китайцев в надежде поглазеть на развлечение вар-вар. Только евреи с присущей им осторожностью решили до времени себя не обнаруживать. Надо будет — так позовут, а соваться в чужие дела совсем незачем. Теперь все — и русские, и китайцы — стояли вокруг мертвого тела, не в силах уразуметь, что произошло, и слушали иерихонский вой тетки Матрены. Высказывались разные робкие замечания вроде того, что злосчастный Валера стал жертвой бешеного медведя, сбежавших уголовников и даже, чем черт не шутит, инопланетных гуманоидов, которые только называются гуманоидами, а по сути своей ничего гуманного в себе не имеют, одно озлобление в адрес ни в чем не повинных русских людей.
Внезапно среди всеобщего смущения и негромких догадок чаемый трупом Валера вдруг открыл один черный подбитый глаз и злобно уставился глазом этим на собравшуюся публику. Оказалось, он не мертвый был, а всего только избитый до полусмерти.
Увидевши это, радостно умолкла тетка Матрена, бросилась на сына, стала щупать, причитать, целовать, потом вдруг поменялась и с остервенением взялась бранить и бить по щекам, и без того мятым и покореженным. Слово наконец дали парням, которые принесли Валеру и все это время смущенно переминались с ноги на ногу. Тут-то и выяснилось, что произошло на самом деле.
Оказывается, с утра Валера надел свой лучший и единственный галстук в шахматную клетку, коричневый пиджак и мохнатые серые брюки и пошел в деревню амазонок — свататься к Ди Чунь. Конечно, нынешние амазонки были уже не те, что их прабабки, много десятилетий назад изошедшие в отдельную деревню, и даже не те, что ловили по лесам голыми руками японских злых духов. Нравы там мало-помалу смягчились, мимо проходящих мужиков давно уже никто не обстреливал из верных ружей, норовя попасть свинцовой пулею в слабые колени и не уступающие коленям причинные места. Некоторых амазонок уже и на взгляд нельзя было отличить от обычных женщин: все было такое же — сиськи, ляжки, ищущее выражение лица. Многим стало казаться, что они забыли уже о своей воинственной и мужененавистнической сути.
На это, видимо, и был расчет Валеры, когда он решился на свое рискованное и самоубийственное предприятие. «Амазонки не тронут!» — был уверен он, разжигаясь в глухой ночи, и укрепился в этом с утра, при свете солнца. Тем более что нельзя было уже терпеть воспоминания о смуглом теле Ди Чунь, о раскосом лице ее, как бы невзначай уткнувшемся ему в крепкий голый живот, о смехе, который пьянил и сводил с ума. Вот это-то и было главной ошибкой Валеры — неверный расчет, но не на холодную голову, а на горячечный бред, на телесную страсть.
Старожилы, среди которых первым был дед Андрон, однако, сомневались в этой версии, говоря, что расчет и Валера — две вещи несовместные, потому уже хотя бы, что для расчета необходимо иметь хоть какие-то, пусть самые небольшие мозги, пусть даже и спинные, а вот этого за Валерой никогда не водилось.
Был расчет или его не было, теперь уже сказать сложно. Но даже если и предположить невозможное — что расчет был, то надо заметить с прискорбием, что он явно не оправдался. Выслушав матримониальные претензии Валеры, амазонки так отделали его, что некоторое время он лежал на околице их деревни совершенно как мертвый, только ветки над ним колыхались, а издали казалось, что лицо его уже тронуло гнилыми пальцами зеленое дыхание смерти. Чуть позже недвижное тело заприметили шедшие мимо русские парни. Тихо, без помпы, как воины-ниндзя, они поползли к Валере, прячась за каждым бугорком, нажрались по дороги пыли, нанюхались дерьма, но все-таки уволокли его за собой.
Дальнейшее все, имеющие уши, могли наблюдать своими глазами.
При взгляде на жалкое зрелище, каковое являл собой Валера, среди наших поднялись ропот и волнение, направленные прямиком в сторону амазонок.
— За что парня сувечили? — спрашивала древнейшая во всем селе колдунья бабка Волосатиха. — За любовь? За добрые намерения?
Народ отвечал ей дружным и неприязненным гулом, слышны были глухие угрозы в адрес амазонок.
Раздавались, впрочем, и противные голоса.
— Какого черта он к ней полез? — интересовался Сережа Вай.
— Говорят же тебе, свататься пошел! — отвечали ему.
— Свататься? — Сережа пожимал плечами. — К девятилетней?
— И что, что девятилетняя? — не уступала бабка Волосатиха. — Деды, наши, бывало, еще в утробах детей сосватывали…
— Ты еще вспомни, что при царе Горохе было, — хмыкал Сережа.
— А Ромео и Джульетта?
— Джульетте было четырнадцать лет, а не девять.
— Велика беда! Сегодня девять лет, завтра — четырнадцать…
Разговоры, впрочем, в этот раз ни к чему не привели. Конечно, по-хорошему, надо было взять дреколье и, не разбирая правых и виноватых, идти бить наглых баб. Но на такое решиться все-таки не могли, тем более что среди толпы были еще люди, помнившие амазонок в лучшие времена и сохранившие трезвый взгляд на жизнь. В результате закончилось все тем, что пошумели и тихо разошлись.
Один только столетний ходя Василий никуда не разошелся, стоял и кивал задумчиво седой, дрожащей головой, слабыми пальцами теребил жидкую белесую бороденку.
— Дело плохо, — говорил он на чистом путунхуа, — никуда не годится. Были тяжелые времена, но такого падения нравов еще не видели…
К счастью, стоял он один и слов его никто не слышал. А если бы и слышал, вряд ли бы понял. Что, в самом деле, за падение нравов такое? Испокон веку в русских деревнях привыкли еть девчонок с младых ногтей, не ждать же, когда она вырастет в здоровенную бабищу — и в китайских было то же самое, да и вообще во всей ойкумене. И по сю пору так же было бы, если бы не цивилизация да советская власть, которая, видишь ли, решила заступиться за детские права. А кто-нибудь самого ребенка спросил, нужна ли ему такая защита? Вот то-то и оно!
Так или почти так рассуждала бабка Волосатиха, и другие прочие жители села, и никакими разговорами о падении нравов тут народ с панталыку сбить было нельзя. И если бы не закон да тюрьма, все бы так и шло, как шло до этого столетиями… Единственное, что удерживало нашу публику от старой беспечной жизни, — это страх перед неотвратимой тюрьмой, а не вся эта мораль и нравственность, которые хороши для богатеев из города, а простой народ не понимает, к чему это все и зачем — только над людьми изгаляются.
Однако битье амазонское все же возымело свое действие: поправившись, Валерка не смотрел уж больше не только на девочек, но даже и на женщин моложе сорока — теперь уже из чистой ненависти. Характер его, и без того угрюмый, стал еще тяжелее, ко всему миру он стал относиться с настороженностью и подозрением. И это было удивительно, потому что в драках Валера бывал не раз, и бивали его порой жестоко, как оно и принято в русских деревнях, — но ничему он при этом не учился. Однако битье битью, видимо, рознь. Похоже, амазонки знали какие-то особенно уязвимые места на человеческом теле, и даже тупой и упрямый Валеркин ум, столкнувшись с таким подходом, ужаснулся, и содрогнулся, и не пожелал испить эту чашу по второму разу — теперь уже до дна.
