Старосты глубоко задумались.
— Это дело мы не можем решить сами, — сказал наконец Андрон. — Надо сообщить народу — пусть он и решает, как поступить…
Народ, собравшийся на площади по звонкому сигналу рынды, не решил ничего нового.
— Это его дело, жидовское — пусть сам с ним разбирается, — за всех ответила тетка Рыбиха.
Остальные молчали, прятали глаза. Молчали по своей старой привычке китайцы, молчали евреи, даже словоохотливые в других обстоятельствах русские молчали, хоть и весьма угрюмо.
— Ну, что же, жребий брошен, — подытожил староста Андрон, лишний раз блеснув образованностью. — Стало быть, живем — как жили, а мертвые пусть хоронят своих мертвецов.
И, наверное, так бы все и разошлись по домам, не сказав худого, но и хорошего слова тоже не сказав, как вдруг вперед вышел ходя Василий. Взгляд его, обычно глубокий и спокойный, сиял сейчас непривычным огнем.
— Слушайте, люди села Бывалое, — громко проговорил он, — вы должны мне! Вы все мне должны — особенно же русские и китайцы. Русские убили меня однажды — еще в те времена, когда я был простым и никому не нужным ходей, бросили в пасть своему идолу, Мертвому дому…
Русские стояли, оцепенев от такой китайской наглости, но ни у кого не повернулся язык его остановить.
— То, что я выжил, это чудо, — продолжал между тем ходя. — Я простил вам это, но я не забыл. Что же касается китайцев, то если бы не я, их тут и вовсе не было бы. Единственные, кто мне тут ничего не должен, — так это евреи. Но, может быть, они должны своему сородичу? Может быть, все мы, тут собравшиеся, хоть немного, но должны Рахмиэлю — человеку, который спасал нас, наших детей и наших стариков, спасал от болезней и от смерти? Спасал, подвергая себя смертельному риску, но не думая об этом. Он спасал нас и брал за это совсем небольшую плату, спасал и совсем бесплатно — если человеку нечем было платить. Он ничего не просил ни для себя, ни для своей семьи. И вот теперь настал тот единственный случай, когда ему нужна наша помощь, — неужели мы пройдем мимо?
Толпа молчала, не говорила ничего. И так же молча, ничего не говоря, стала она рассасываться, растекаясь, словно лужа, ручейками по улицам и переулкам. Спустя минуту на площади уже никого не было, один только ходя возвышался на помосте, словно памятник человеческой глупости. Он перевел глаза на свою жену, которая стояла чуть поодаль, и сказал с горечью:
— Люди заслужили все, что с ними случилось. И все, что с ними еще случится… Поистине, род лукавый и прелюбодейный.
Он сошел с помоста и быстро пошел прочь. За ним поспешала Настена.
— Куда мы? — спрашивала она с тревогой, но он не отвечал.
Пробежав десяток-другой шагов, она снова поворачивала к нему напуганное лицо и повторяла:
— Куда мы?
И снова, и снова — и так без конца. Наконец ему это надоело, и он сказал:
— К Соломону!
И она оглянулась и увидела, что они точно стоят у двери старого Соломона. Ходя Василий громко постучал в дверь. Оттуда раздался скрипучий, но непреклонный голос:
— Если это смерть, то уходи отсюда, тебе не одолеть силы Всевышнего!
— Это не смерть, — сказал Василий. — Это я, ходя.
Старый Соломон приоткрыл дверь и недоверчиво выглянул наружу одним глазом.
— А это кто с тобой? — спросил он, указывая на Настену.
— Это тоже не смерть, — терпеливо повторил ходя. — Это моя жена.
Старый Соломон некоторое время хмурил брови и размышлял. Но потом все же открыл дверь и пустил их внутрь.
Дом его совсем запустел с тех времен, когда он лепил из глины голема Мойшке. Казалось, что не человек в нем живет, а какой-нибудь заросший старостью и пыльным серым пером ангел, которому ни есть не нужно, ни пить, а только что читать советские газеты да возносить молитву: «Рабейну шел олам!»
— Что вам нужно, люди чужой веры, в доме старого Соломона? — спросил их старый талмудист.
— Мы хотим спасти семью Рахмиэля, — сказал ходя, при этом жена его посмотрела на него изумленно. — А ты можешь видеть оспу. Давай действовать вместе.
Лицо старого Соломона просияло, он преклонил колени и стал творить молитву, в которой много благодарил Всевышнего за неизреченную его мудрость и милость, от которой даже дикие китайцы просветляются и идут дорогой истины. Настена и ходя терпеливо, как и положено диким, ждали, пока Соломон помолится.
Закончив молитву, Соломон подхватился, и все вместе они вышли из дома. Не прошло и пяти минут, как они втроем подошли к дому Рахмиэля. Там уже стоял дед Андрон и степенно переговаривался с Иегудой бен Исраэлем.
— Хитры вы, жидки, с подходцами вашими, — говорил Андрон, щурясь в моховую свою, с лесной прозеленью бороду, — однако и вам при всей вашей хитрости не справиться с нашим патриотизмом.
— Никак не справиться, — смиренно соглашался еврейский патриарх. — Особенно если патриотизм с дубинами и ножами против бедных евреев, которые никому ничего плохого не сделали…
Тут они увидели ходю с Настеной и старого Соломона.
— Ходя обратно умнее всех оказался, — заметил дед Андрон. — Соломон нам тут очень как понадобится — он же один эпидемию эту видит.
Увидев боевой заслон из двух стариков, ходя Василий просиял.
— Вот разница между толпой и человеком, — сказал он Настене. — От толпы не жди ничего хорошего. Отдельный же человек всегда способен устыдиться.
Откуда-то сбоку вынырнул старый Чан Бижу. Он запыхался, а в руках нес целую стопку свитков, исписанных красной каллиграфией.
— Опаздываешь, отец, — заметил ему дед Андрон. — Ученик твой, а ты приходишь позже прочих.
— Рисовал магические свитки для борьбы с болезнью, — не теряя собственного достоинства, отвечал Чан Бижу.
— Отпугнет? — засомневался Иегуда бен Исраэль.
— Отпугнуть, может, и не отпугнет, но задержит точно, — отвечал Чан Бижу и решительно направился со своими свитками прямо к дому Рахмиэля, откуда испуганно выглядывала ничего не понимающая Лань Хуа с ребенком на руках.
Дед Андрон поглядел на Соломона, который, не обращая ни на что внимания, творил сосредоточенную молитву.
— Эль мелех нээман, — начал Соломон, ибо не было рядом с ним девяти взрослых евреев. — Шма, Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай Эхад!
Он говорил, прикрыв глаза правой рукой и держа кисти цицита левой рукой напротив сердца. Голос его то взмывал вверх, то опускался до полного шепота.
— Барух шем квод малхуто лэ-олам ва-эд…
На том конце улицы раздался злобный визг. Все повернули головы, но никого не увидели в дымном жарком облаке, медленно плывущем над землей. Один только Соломон разглядел, как огромная девка, вся в красном, с лицом, испещренным пустулами, медленно продвигалась сквозь плотный, тугой, переливающийся миражами воздух села. В руке ее змеился длинный жадный хлыст.
