Вот почему, увидев призрачную завесу, Рахмиэль встал, как соляной столп Лотовой жены, но этого было мало — и он попятился прочь, не отводя взгляда от страшной пелены — серой и колышущейся, готовой поглотить его, Рахмиэля, и душу, и тело, и все, что он знал, и помнил, и любил. Рахмиэль попятился, но ноги его ему не подчинялись, были они словно чужие, словно уже мертвые. Земные недра сотряслись под ним, почва дрогнула и двинулась вперед — медленно, как ожившая река, влекла она его прямо к завесе. Еще минута, и его швырнуло бы в мир будущего, и кости его стали бы белыми и обглоданными, а ток крови в жилах остановился навсегда, замер, заледенел, обратился в мрамор. Завеса уже почти коснулась его своим дыханием, непомерным, как гора Тайшань, но он стал читать мантры Амитаюса и Белой Тары, отгоняющие демона Мару. Тогда текущая под ним земля закричала нечеловеческим криком, изошла кровью и встала, окаменев.
Теперь Рахмиэль глядел прямо перед собой и видел завесу. Она была совсем рядом, слепила глаза, а щеки горели от ее смертоносной близости.
Осторожно, стараясь случайно не задеть жуткой пелены, Рахмиэль сделал шаг назад — и второй, и третий. Но тут пелена растаяла в воздухе и исчезла грань между мирами. И глазам Рахмиэля явились все мириады теней, некогда попавших в мир будущего. Смертным холодом веяло от них, и жаркой могилой, и ужасом, и тоской, и скорбью, и нечеловеческой злобой — и всем самым страшным, что уносит с собой на тот свет человек, когда не может от всего этого избавиться еще в мире живых, и тогда уже живет с этим вечно и вечно терзается в немыслимых глубинах ада. Тысячи лиц — изможденных, окровавленных, слепых и всевидящих, печальных и ярых — вгрызлись в его душу и кусали от нее мелкими кусочками, как кусают муравьи черного лоснящегося жука, забредшего не туда, куда позволено. Лица эти грызли его, визжали визгом, издавали смрадную вонь, убивали, словно не лица умерших это были, а демоны, изошедшие из подземных глубин в прозрачный воздух земной жизни. Но Рахмиэль стоял крепко — и тогда лица исчезли, растворились в космической темноте, зато восстал перед ним во весь свой чудовищный рост ангел смерти Малхемувес. Рахмиэль узнал его сразу — в вековечных серых лохмотьях, черный, как сама пропасть, древний жнец с четырьмя слепыми лицами, и с каждого лица глядели на него тысячи бельм, и тысячи языков шевелились над ним, дразня и соблазняя. Малхемувес вынул из недр себя, молча поднял и опустил длинный заржавленный меч, и по рыжему от старости лезвию его потекла желто-зеленая желчь.
И тут Рахмиэль увидел, что меч висит прямо над его головой и капля желчи вот-вот сорвется с него и упадет ему на лицо.
— Открой рот, — велел ему ангел, но Рахмиэль только крепче сжал зубы. Он, лекарь, отлично знал, что будет, если проглотить желчь ангела. Тогда Малхемувес криво ухмыльнулся, и в руках его появился стакан с водой.
— Выпей хотя бы воды, — сказал Малхемувес. — Ты устал от праведных трудов, я знаю, тебе хочется пить.
И Рахмиэлю в самом деле захотелось пить — невыносимо, нестерпимо, как будто неделю провел он в жаркой пустыне без единого глотка. А сейчас холодная вода глядела на него из-за прозрачных, подернутых ледяной изморозью стенок стакана, глядела и звала к себе — как мать, как невеста.
Но Рахмиэль нашел в себе силы мотнуть головой — в этой воде, знал он, уже омыл свой меч Малхемувес. И тогда Малхемувес наклонился к нему всей своей тысячью бельм и сказал, ворочая тысячью языков:
— Уймись, неугомонный, или я сам успокою тебя. Ибо я — смерть, и моему закону послушно все во вселенной: и звери, и люди, и духи, и боги. Нет ничего такого, чего бы я ни пожал рано или поздно — помни это.
На этих словах Рахмиэль проснулся. Прозрачное утреннее солнце ласково светило сквозь стекла, рядом неслышно спала жена его Лань Хуа, но страшный образ все стоял в глазах его, словно видел он его не во сне, а наяву.
Впервые в жизни Рахмиэль был напуган по-настоящему. Много ли людей получали такие предупреждения напрямую от смерти? И что это значило теперь? Ибо известно, что смерть властвует над человеком не только в этом мире, но в мире будущем и может просто опустить его в небытие, а может и подвергнуть ужасающим мукам.
В этот день Рахмиэль никого не принимал — нужно было решить, что делать дальше.
В эту ночь ему не снилось ничего, и сон его был тих и спокоен, как последнее погребение…
Поднявшись на следующее утро, он был уже не напуган, но тих и задумчив. Он отказался от завтрака и даже не стал играть с маленьким рыжим Илией, который заливался смехом и тянул к нему свои пальчики — маленькие, белые и пухлые. Ребенок, словно почувствовав настроение отца, замолчал, скуксился и стал плакать, капризно потирая ручками глаза. Жена Рахмиэля взглянула на него с удивлением, ибо, как всякий еврей и, паче того, китаец, он был необыкновенно чадолюбив, и прежде ни одна вещь не помешала бы ему играть с единственным сыном. Теперь вещь эта появилась, но что это была за вещь, никто со стороны сказать не мог, а сам Рахмиэль помалкивал, как будто колотого гранита в рот набрал.
Лань Хуа унесла капризничающего сына, а Рахмиэль продолжал думать. О, в это утро у него было о чем поразмыслить. Перед ним, не отходя ни на шаг, стояла смерть — крепкая, как любовь, как сама жизнь, несокрушимая, перед которой крошатся скалы и отступают океанские глубины. Смерть была черна — и это больше всего пугало Рахмиэля. До того он знал совсем другую смерть. Когда она приходила, воздух становился прозрачным и легким, все вокруг делалось чистым, как хрусталь, тишина и спокойствие наполняли душу. Эта же смерть, стоявшая перед ним, исторгала ярость, и жар, и глухую угрозу, и подземный мрак. Он видел ее, закрывая глаза, и видел ее с открытыми глазами, он видел ее во сне и наяву, и тысячи языков ее трепетали вокруг, словно вечное пламя.
Рахмиэль думал долго и наконец поднял глаза и сказал смерти — а она была везде и вокруг, он знал это — он сказал ей, глядя прямо в ужасные тысячеглазые ее бельма:
— Ты не возьмешь меня! Я — величайший лекарь со времен Желтого императора! За мной — тысячелетние традиции, за моей спиной — святые-бессмертные сянь, и тысячи будд стоят за моей спиной, и целая армия бодхисаттв, и Тайшан Лаоцзюнь, и Трое Чистых, и Яхве-Элохим-Адонай. Если понадобится, они выйдут вперед и сокрушат тебя и кого угодно. И потому нет в мире существа, которое повергло бы меня во прах. Я — врач, я дал клятву жизни, и я не отступлюсь перед тобой. Я буду спасать людей, буду делать все, что только в моих силах, — и если тебе придется отступить, ты отступишь, о многоглазый!
И смерть стояла, нависнув над ним, — секунду стояла, другую, третью, и то были страшные секунды. Но она не выдержала его взгляда и его решимости и отшатнулась, потому что он говорил правду и готов был скорее сам умереть, чем изменить своему предназначению. Смерть растаяла и уж больше не появлялась рядом с ним.
И вновь потекли дни, недели, месяцы — с виду однообразные и заполненные визитами больных и изучением старых книг, но на самом деле полные тихой радостью. Илия рос не по дням, а по часам и начал уже вставать на ножки и пытаться делать первые шаги — с поддержкой отца и матери. И даже он произнес уже первые слова, и были эти слова, как и положено, «отец» и «мать». А третьим словом было «Малхемувес».
