— Вина ваша в том, — сказал он, — что ушли вы и бросили нас, неразумных, одних мыкать горе. Кто мы без женщин? Никто. Мужик, известно, что дитя. Мать его с рук на руки передает невестке, и та хранит его до самой смерти. А кто, значит, жену свою переживет, на того Бог разгневался.
Растерялась Елена, захлопала пушистыми греческими ресницами. Да и остальные амазонки осели. Чего угодно могли ждать они, любых обвинений — в вероломстве, неверности, жестокости, но только не такого!
Томительно тянулись секунды, амазонки переглядывались между собой, отец Михаил глядел в пол, дед Андрон мирно улыбался.
— Чего же вы хотите? — наконец спросила Елена негромко.
— Неволить мы вас не можем, — сказал дед Андрон. — Но если кто хочет возвратиться, тому открыты и дома наши, и сердца. А коли нет, то бьем вам челом и смиренно просим: не убивайте нас и не терзайте без дела, ибо мы за вину свою уже заплатили сторицей.
Нет, все же не настоящие у нас были амазонки. Те, настоящие, конечно, и разговаривать бы не стали, а просто изрубили бы всех своими тесаками, как слонов блудливых, — да и дело с концом. А наши даже и грудь себе вырезать не желали, значит, хранили себя для чего-то. Не для того ли, чтобы вернуться назад, к отцам и мужьям своим?
Назавтра был торжественный день. Все мужья, отцы и братья, волнуясь, вымели, вычистили, натерли до блеска полы, посуду, нехитрый охотничий скарб в одиноких своих, лишенных женского присмотра домишках. Порубили свинят, кур, бросили их в печку упревать с кашей, сбегали к евреям за водкой и сладостями, выложили все красиво на стол и уселись ждать. Рядом сидели подросшие дети; многие уже и не помнили своих матерей, потому что были слишком малы, когда те ушли из села.
— Мама придет? — спрашивали самые маленькие и сами себе отвечали: — Мама!
Но вот солнце перевалило за половину, вот уже стало спускаться за горизонт, окрасилось красным светом, наступили сумерки — а женщин все не было.
— Ничего-ничего, — говорили самые терпеливые, — собираются, подзадержались, женщины ведь… Ничего-ничего.
И вот уже стало совершенно темно, звезды высыпали на небосвод, дохнуло от Амура прохладой, послышались из лесу звуки ночных чудовищ — но со стороны амазонок никто так и не появился.
Не появился никто ни назавтра, ни через день — никогда. Напрасно плакали дети, призывая матерей, зря сохли на столах хитрые еврейские сласти, попусту бодрствовали мужчины, уронив головы на руки. Женщины так и не вернулись в Бывалое, нет, не вернулись. Слишком много обиды накопилось у них, и уже привыкли они за эти годы жить свободно, жить своим уставом.
Вот так и вышло, что от наших амазонок пошел в Уссурийском крае отдельный народ, в котором рождались только девочки — и ни одного мальчика. И девочки эти были храбрыми воинами, скакали на конях, били белку влет и назубок знали науку любви и всякого соблазнения. И если хотела амазонка себе мужчину, то она брала его, и если хотела зверя, то стреляла в него — и никто не мог перед ней устоять…
ЗМЕЙ
Народ китайский искони был древний и мудрый, а как поселился у нас в Бывалом — то стал вдвойне против прежнего. Наши долго присматривались к соседям — они всегда присматривались, прежде чем вдарить, — но никак не могли раскусить, что это за малый желтый брат такой, чего от него ждать, и ждать ли вообще чего-нибудь. Приглядывание это кончилось известной историей с исходом амазонок из нашего села, но так уж устроен китаец, что, сколь к нему ни приглядывайся, яснее он не станет.
И, в самом деле, жизнь китайская была загадочная или, больше сказать, таинственная, и не всякий еврей даже мог в ней разобраться, не говоря уже о русском.
Вставали китайцы рано, не позже пяти утра, с рассветом вставали, когда солнце, побагровев от натуги, поднималось из-за высоких берегов Амура, и алмазная роса вспыхивала на гаоляне, посаженном взамен сгоревшего в незапамятные времена, и лягушки, бросив вбок худые бурые лапы, сигали россыпью с коровьих лепешек, исходящих паром, словно только что выпеченные караваи, а птицы из сосновых недр свиристели так вдохновенно, будто целый еврейский оркестр под водительством самого Магазинера получил двойной ангажемент у миллионера Ротшильда.
Под эту лесную симфонию китайцы поднимались со своих кирпичных канов, терлись вместо мытья мокрыми серыми полотенцами, обжигаясь и отрыгивая, ели водянистую рисовую кашу с сушеными чилимсами, глотали из металлических кружек кипяток — пустой, чтобы не тратить зря драгоценные чайные листы ча-е, затем, вооружась верными тяпками и мотыгами, стройно шагали в поля.
По дороге они перекрикивались друг с другом: разговоры у древней и мудрой нации были в основном об обеде — какой случился вчера и какой намечается сегодня. Со стороны эти обсуждения гляделись бессмысленно — и вчера, и сегодня, и завтра на обед у китайцев были вареные яйца, пампушки маньтоу и маринованная редька. Однако традиция оказалась сильнее здравого смысла — так беседовали их отцы и деды со времен Конфуция, так будут беседовать их потомки, когда через пару тысяч лет человечество вымрет в результате убийственного для всех, кроме китайцев, катаклизма. Китайская еда была основой древней культуры, единственной драгоценностью, доступной любому китайцу независимо от возраста, пола и образования. Когда разговоры о вчерашних обедах кончались, вспоминали обеды, съеденные давным-давно, и даже грядущие обеды, которые, возможно, удастся съесть в далеком будущем.
В нашей части села никто не вставал в такую рань, так что о желтых премудростях мы бы и ведать не ведали, но жизнь китайскую однажды подглядел Денис Петелин, незаконный сын Григория Петелина — подглядел своими выпуклыми, голубыми и зоркими, как ружейный выстрел, глазами.
Трудились на полях и огородах китайцы с невиданным в наших краях упорством, только что не умирали на работе, зато и земля отвечала им сторицей: одни редиски тут вырастали с небольшую дыню, не говоря уже о прочем; дыни, однако, росли совсем маленькие, чуть больше редиски — то ли сорт был такой, то ли закон сохранения материи не позволял уж слишком разгуляться.
— Они, китайцы, только с виду хлипкие, — степенно разъяснял Евстафий, лучший охотник на всей Черной реке, бивший из ружья в глаз не только белку, но и любого земного и пресноводного жителя, а также и птиц, и примкнувших к ним медведей. — Внутри у китайца есть становая жила, все равно как у лошади. Китаец маленький, как ишак, а несет на себе в десять раз больше, вроде мураша — только знай его погоняй.
Но погонять китайцев было не надо, они и так работали не за страх, а за совесть, несмотря на то что, по мнению многих, совесть у китайцев отсутствовала — только стыд.
Изойдя потом на тяжкой полевой работе, китайцы затемно брели домой — уставали так, что даже пыль ногами поднять не могли. Коричнево-желтые тела их были выжаты досуха, ребра, как рыбьи кости, можно было считать на ощупь и даже вприглядку, но дух китайский вздымался от мыслей об урожае, о грядущих прибылях и развлечениях вар-вар, составлявших главный смысл их жизни, столь скудной на веселье.
