Роды прошли на удивление легко, жена Тольки не кричала почти — так, постонала немного для очистки совести, чтобы перед людьми не стыдно. В муках, сказано, будешь ты рожать детей своих — ну, а тут и мук никаких не было, ровно корова отелилась или зайчиха лесная.
Повитуха завязала младенцу пуп, обтерла и молча подала отцу.
— Мальчик, — только и сказала, и больше ничего.
Толька первым делом глянул на маленькую писюльку, убедился, что мальчик — точно, мужского пола, не обманула повитуха, потом, уже в хорошем настроении, поднял глаза выше — и обомлел. С лица детенышевого глядело на него иноземное чудо-юдо: скуластое, косенькое, желтое, черно-приплюснутое. Глядело, скалило издевательски беззубую щель под носом-пуговкой: что, дескать, папаша счастливый, получил?
Секунду только стоял Толька, беззвучно охая ртом, как рыба жабрами, потом перехватил молчащего дитятю за обе ножки, чтобы удобнее было со всего маху — с хрустом и кряканьем — вдарить об стену. На счастье, тут налетел коршуном папаша Тольки дед Еремей, вцепился скрюченным пальцами в верхнюю, свободную часть дитяти, закричал, заголосил, как баба:
— Наш, наш, Ефремовых кровей, наследник, мужик!
Подскочила и повитуха, тоже вцепилась, тоже заблажила про наследника да родную кровь. В общем, отбили китайчонка.
Неделю потом Толька пил, не просыхая, даже из канавы не вставал — туда ему дед Еремей приносил самогону на опохмел, самого лучшего, от Рыбихи, вливал осторожно в открытый чавкающий рот, заботливо говорил:
— Вот так вот… Вот так оно лучше. Так оно благороднее.
Чего благородного было в том, чтобы пить в канаве из ведра как последняя свинья, никто не знал, но и уточнять тоже не решались.
Ну а позже как-то приобыкли к дитю, притерпелись, так что долбануть его об угол даже и у самого Тольки руки почти не чесались. Иногда только в темной ночи, при бессоннице, являлся ему во мраке сын китайский, шевелил тонкими когтистыми пальчиками, вращал глазками, скалил беззубый рот — задушить хотел.
Но этим случаем, увы, дело не кончилось. Китайцы и дальше продолжали нравиться женскому полу, а в русской части села рождались новые косенькие да желтенькие.
И сколько ни кричали русские деды на очередного желтопопого дитятю — наш, наш! — не был он никаким нашим и быть не мог. Ну, разве что только наполовину. Но русский человек не кентавр, он на половины не делится, толковали между собой мужики; или он есть русский, или его вовсе нет.
А китайцы меж тем показали себя любовниками выдающимися: несмотря на все ухищрения, поймать их на месте преступления никак не удавалось. Падших посредством китайцев баб, разумеется, били их мужья до полусмерти, до сизых кровавых проплешин, но все это были кулаки после драки. Предъявлять же претензии напрямую было как-то стыдно: выходило, что слабосильный и мелкий китайский ходя благодаря своей обходительности и мягкости бабам интереснее, чем свой брат русак.
Но все-таки терпение русское, и без того непродолжительное, однажды сошло на нет. Перед всеми вышел древний дед Гурий и сказал, заикаясь от болезней, обуревавших его старое тело, что терпеть поношение китайское нет больше никаких сил и всех ублюдков, не говоря худого слова, следует передавить. Только так, сказал дед Гурий, и можно остановить наступление китайское на богоспасаемую русскую землю. Гурия, конечно, здорово отлупили, едва дышал старый дурак, но правоту его все-таки частично признали.
Разумеется, давить живых детей, пусть и трижды китайских, никто не собирался. Но нашелся иной способ, едва ли не более жестокий.
В одно прекрасное, а точнее сказать, страшное утро собрали всех желтеньких и косеньких и погнали их в китайскую часть. Те, которые еще ходить не могли, тех несли на руках рыдающие русские матери. Сколько слез было вылито на сухую амурскую землю, сколько воплей и проклятий крикнуто в холодные небеса — о том до сих пор с содроганием вспоминают в деревне. Даже русские отцы — нет-нет да и утирали каменным кулаком соленую слезу, прорубившую бледную бороздку в заросшем грязью лице охотника.
Китайцы, издалека углядев бредущую через холм процессию, поняли, что намечается погром, и изготовились к долгой осаде: бросили на произвол судьбы весь свой хитрый скарб и разбежались по лесам.
Один только ходя Василий не сбежал, а вышел к русским, готовый принять мученическую смерть за всех единородцев. Рядом с ним стояла жена его, Настя, ибо такова русская женщина, что за любимого человека готова она пойти и против рода, и против страны, и против всего человечества — и даже самого Господа Бога не возьмет она в таком случае в расчет.
Однако, когда выяснилось, что погибать китайцам за их шкодливость необязательно, все быстро разрешилось миром. Китайцы от детей отказываться не стали — повылезли из леса, признали и взяли всех без исключения.
При прощании с детьми было такое количество слез и криков, что растрогались даже китайцы и предложили матерям выкупить детей обратно — за сходную цену. По счастью, никто не понял, чего они там лепетали, иначе бы недолго стоять китайскому поселению.
Некоторые русские матери так страдали, что не выдержали расставания и перешли вместе с детьми под китайскую юрисдикцию. Однако здесь им пришлось солоно: у китайцев у всех уже были свои жены, и не по одной. Тут гордая русская женщина вынуждена была становиться в очередь за порцией супружеских ласк и выдерживать конкуренцию с остальными женами и наложницами. А поскольку в здешней бабьей иерархии занимали они нижнюю ступень пищевой лестницы, а то и вовсе не имели никакого статуса, то и доставались на их долю только тяжелая работа и незаслуженные обиды.
Это, конечно, не могло понравиться русским женщинам. Многие пошли назад с повинной — к мужьям да родимым пенатам. Еще неделю потом по всей русской деревне стояли крик и плач: рыдали матери по оставленным младенцам, рыдали неверные жены, избиваемые мужьями, — за прошлые вины и впрок, на будущее.
Некоторых возвратившихся от китайцев жен не приняли обратно в семью, и тогда они на краю деревни образовали свой женский колхоз — вовсе без мужчин.
Это было угрюмое и страшное поселение — впору вспомнить об индийских шудрах, всеми презираемых и никуда не допускаемых. Китайцам женщины оказались не нужны, русские держали их за блудниц. Даже евреи побаивались ссужать им в долг, опасаясь праведного гнева русской общины.
Ни лошадей, ни плугов, ни ружей, никакого строительного материала поселенкам не дали, так что первое время они вынуждены были жить на подножном корму: голыми руками ловили в лесу хомяков и мышей полевых, отгрызали им голову, ели мясо, и тем были сыты. Для жилья же прорыли себе норы в земле, на манер таких, как рыли окопы в войне с германцами.
Но беда не бывает бесконечной, она оканчивается вместе с жизнью, а чаще и раньше. Вот так случилось и в женском поселке. То ли Бог призрел на них, то ли дьявол, но понемногу стали они выкарабкиваться из нищеты и ужаса.
Причиной этому была совсем простая вещь. Такое количество безмужних женщин рано или поздно не могло не привлечь внимания мужской половины. К нашим амазонкам стали похаживать парни и молодые мужики — неженатые или просто недовольные течением жизни.
