Бедняге Амброзу было не так-то легко разрываться надвое! Долли давала ему то, чего не могла дать я, — она льстила ему, внимательно его выслушивала. К тому же дом на Оукли-стрит был не самым тихим на свете местом. Я любила общаться со своими друзьями, а с Лалой Фридман мы, можно сказать, были неразлучны. И я любила детей. Я любила, чтобы в доме было много детей. Не только Нэнси, но все ее школьные друзья. В хорошую погоду они носились по саду, лазили по канатам, прятались в картонных коробках. Приходили не только сами ребята, но и их матери, приходили и уходили, сидели на кухне, пили кофе, вели разговоры. И все время что-то кипело, стучала швейная машинка, пеклись лепешки к чаю, на полу валялись игрушки.
Амброз не мог этого выносить. «Этот бедлам действует мне на нервы», — говорил он и все чаще высказывал сожаление, что живем мы слишком тесно, хотя дом принадлежит нам. «Не выставить ли нам жильцов, — говорил он, — тогда можно будет приглашать гостей и обедать в большой столовой, а в гостиной пить коктейли. Спальня, гардеробная, ванная — все будет рядом, и пользоваться ими будем только мы одни». Терпение у меня лопнуло, и я спросила: на что же мы будем жить, если не держать жильцов? Он надулся, молчал три недели и все больше времени проводил у мамочки.
Наши отношения ухудшались день ото дня. Деньги — это была больная тема, мы все время ссорились из-за них. Я даже не знала, сколько он зарабатывает, не могла твердо рассчитывать на зарплату и контролировать его. Но должен ведь он что-то зарабатывать, куда же уходят деньги? — спрашивала я себя. Что он, угощает друзей, платит за выпивку? Или тратит все на бензин — мать отдала ему свой маленький автомобиль? Или покупает костюмы? — он был большой модник. Я терялась в догадках. Мне стало любопытно, я решила во что бы то ни стало узнать, в чем дело, и начала действовать. Нашла выписку из его банковского счета и обнаружила, что он на тысячу фунтов его превысил. Я была такой наивной простушкой, что в конце концов предположила, что он завел себе любовницу, покупает ей норковые шубы и снимает ей квартиру в фешенебельном районе.
В конце концов Амброз открылся сам. Ему пришлось открыться. Он задолжал пятьсот фунтов букмекеру и должен был в течение недели выплатить долг. Я в это время варила гороховый суп, мешала ложкой в большой кастрюле, чтобы горох не пристал ко дну, я спросила его, давно ли он играет на скачках. «Три-четыре года», — сказал он. Задала ему еще несколько вопросов, и все стало ясно. Он втянулся в игру и уже ничего не мог с собой поделать. Играл в частных игорных клубах, делал крупные ставки и проигрывал. А я совершенно ни о чем не догадывалась, мне и в голову не приходило, что он играет на скачках. Но теперь он сам признался. Ему, разумеется, было стыдно, но он оказался в отчаянном положении, ему любым способом нужно было раздобыть денег.
«У меня их нет, попроси у матери», — сказала я ему, но он ответил, что она ему уже помогала раньше и он больше не может к ней обращаться. И вот тут он сказал: «А почему бы нам не продать три картины Лоренса Стерна?» Три картины — это было все, что осталось у меня из работ отца. Теперь испугалась я, и не меньше, чем Амброз; я знала, на что способен этот человек. Он мог просто выждать, когда никого не будет дома, снять картины и отвезти их на продажу. «Собиратели ракушек» были не только самой большой ценностью, которую я имела, эта картина помогала мне выстоять: я успокаивалась, когда смотрела на нее, она приносила мне утешение. Я не смогла бы без нее жить, и Амброз знал об этом. Я сказала ему, что добуду пятьсот фунтов, и добыла: продала свое обручальное кольцо и обручальное кольцо моей матери. После этого он повеселел, к нему вернулись его обычные самоуверенность и беспечность. Какое-то время он не играл вовсе, как видно, перепугался не на шутку, но перерыв был небольшим, все началось сначала, и мы вернулись к прежней жизни — еле сводили концы с концами.
Потом, в 1955-м, родился Ноэль, и к тому же прибавилась еще одна статья расходов, довольно солидная, — начали поступать школьные счета. У меня еще был Карн-коттедж — небольшой дом в Корнуолле. После смерти папы он принадлежал мне, и я долго не хотела с ним расставаться, сдавала его, если находились желающие, и все говорила себе: настанет день, когда я возьму детей и мы поедем на лето в Порткеррис. Но мы так и не собрались. И тут вдруг я получила замечательное предложение, слишком хорошее, чтобы от него отказываться, и продала дом. Порвалось последнее звено — Порткеррис ушел навсегда. Когда я продала дом и на Оукли-стрит, я задумала вернуться в Корнуолл. Мечтала купить маленький каменный коттедж с пальмой в саду. Но вмешались мои дети и отговорили меня. В результате зять подыскал мне этот дом, «Подмор Тэтч», и я проведу остаток жизни в Глостершире. Не буду ни видеть, ни слышать моря.
Говорю, говорю, но так и не добралась до главного — не рассказала вам, как я нашла этюды.
— Они были в мастерской отца?
— Да, они были там спрятаны. У каждого художника остается что-то, о чем он просто забывает.
— Когда это случилось? Когда вы нашли их?
Ноэлю исполнилось четыре года, и мы заняли еще две комнаты — потомство росло и требовало жизненного пространства. Но жильцы оставались, они занимали остальные комнаты. Однажды в дверь позвонил молодой человек, как выяснилось, студент художественного училища. Высокий, худой, бедно одетый и очень славный. Кто-то отправил его ко мне — он прошел по конкурсу в Школу Слейда
[20], а жить ему было негде. У меня не было ни одного свободного угла, но он мне понравился. Я пригласила его в дом, накормила и напоила, и мы хорошо поговорили. К тому времени, как он собрался уходить, я прониклась к нему такой симпатией, что просто не могла не помочь. Я вспомнила о папиной мастерской. Это был деревянный домик в саду, но построенный основательно, и крыша там не протекала. Парень сможет в нем и спать, и работать; завтраком я его буду кормить, а принимать ванну и стирать он будет в большом доме. Я предложила ему такой вариант, и он ужасно обрадовался. Я тут же отыскала ключ, и мы отправились смотреть мастерскую. Там были старые тахты и комоды, покрытые слоем пыли, повсюду лежали кисти, палитры, стояли стеллажи с холстами, но сам домик был в порядке, не протекал, как я и надеялась; часть крыши с северной стороны была застеклена, что еще больше привлекло молодого художника.
Мы договорились о плате и о дне, когда он сможет переехать. Юноша ушел, а я принялась за работу. За один день там было не управиться. Кто-то из моих друзей прислал мне на помощь старьевщика, который понемногу грузил старый хлам на тележку и увозил; помнится, ему пришлось совершить несколько таких поездок. А когда он отправился с грузом в последний раз, у задней стены мастерской, за старым сундучком, я и нашла эти этюды. Я сразу поняла, какая это замечательная находка, но не представляла, сколько они могут стоить. В те годы Лоренс Стерн еще не вошел в моду, и, если бы его картину выставили на продажу, более пятисот или шестисот фунтов, я думаю, за нее бы не дали. Для меня же это был словно подарок из прошлого, ведь у меня почти совсем не было картин отца. Но тут же мне в голову пришла другая мысль: если Амброз узнает об этих этюдах, он немедленно начнет приставать ко мне, чтобы я их продала. Поэтому я принесла их в мою спальню и поставила папку к задней стенке гардероба, а потом нашла кусок обоев и заклеила ими папку. Там они и хранились все эти годы. До последнего воскресенья. В воскресенье я поняла, что пришло время извлечь их на свет божий и показать вам.
