— Софи?
— Да, это я.
Не может быть. Он отказывался в это поверить.
Она приехала в Англию, чтобы разыскать его. У нее никого не осталось, а он был самым близким другом ее отца. «Если со мной что-нибудь случится, — часто говорил ей Филипп, — найди Лоренса Стерна, поезжай к нему. Он тебе поможет». И вот Филиппа убили, а мать ее умерла во время эпидемии гриппа, который свирепствовал в Европе после войны.
— Я был в Париже, искал вас, — сказал Лоренс. — Где ты была?
— В Лионе, там живет мамина сестра.
— Почему ты не осталась у нее?
— Я хотела найти вас.
И она осталась у него. Нужно признаться, появилась она как нельзя более кстати: один роман у него кончился, другой еще не начался, а он был мужчина красивый, с бурным темпераментом, и с ранней молодости, когда он приехал в Париж учиться, вокруг него вились хорошенькие женщины; не успевал он расстаться с одной, как в его жизнь впархивала другая, словно ждала своего часа, — теперь, когда он вспоминал их, ему представлялась терпеливая очередь за хлебом. Но Софи к ним не относилась. Она была совсем ребенок. И этот ребенок стал вести дом с искусством вышколенной хозяйки-француженки: она стряпала, ходила за покупками, чинила и штопала, стирала шторы, мыла полы. Никогда о Лоренсе так не заботились. Что касается самой Софи, она очень скоро перестала напоминать бездомную сироту, и, хотя не прибавила в весе ни унции, на ее щеках появился румянец, каштановые волосы стали роскошными, блестящими, и он начал ее писать. Она принесла ему удачу. Работалось ему легко, и все картины покупали нарасхват. Он дал ей денег и велел купить одежды, и она пришла домой гордая и счастливая в простеньком дешевом платье. Как она была хороша! В тот день он перестал считать ее ребенком. Софи была женщиной, и эта женщина однажды ночью пришла к нему в комнату и тихо легла рядом с ним на кровать. У нее было изумительное тело, и он не прогнал ее, потому что был страстно влюблен — наверное, первый раз в жизни. Она стала его возлюбленной. Через месяц она уже была беременна. На седьмом небе от счастья Лоренс женился на ней.
Во время ее беременности они впервые отправились путешествовать в Корнуолл. Путешествие закончилось в Порткеррисе, который чуть ли не все английские художники уже открыли, многие там даже обосновались. Первым делом Стерны сняли рыбацкий сарай под студию и прожили в нем два долгих зимних месяца почти в первобытных условиях, но неописуемо счастливые. Потом они узнали, что продается Карн-коттедж. Лоренс не поскупился на комиссионные, и дом достался ему. В нем и родилась Пенелопа. Семья проводила в Порткеррисе все лето; когда же задували осенние штормовые ветры, Карн-коттедж запирали или сдавали кому-нибудь на зиму, а сами возвращались в Лондон, в полуподвал старого, теплого, полного друзей дома на Оукли-стрит. Переезды совершались в автомобиле, потому что теперь Лоренс был гордым обладателем внушительного «бентли» с объемом двигателя четыре с половиной литра, откидным парусиновым верхом и огромными фарами системы «Лукас». На его широких подножках было очень удобно сидеть, когда устраивали пикник; крепкие кожаные ремни надежно удерживали верх. Иногда весной они забирали с собой сестру Лоренса Этель, набив машину чемоданами и коробками, переправлялись на пароме во Францию и мчались к Средиземному морю, где среди зарослей мимозы и красных скал жили Шарль и Шанталь Ренье — старые друзья Лоренса из предвоенной молодости в Париже; у них была здесь старая запущенная вилла с садом, царство цикад и ящериц. Во время этих путешествий все говорили только по-французски, даже тетя Этель начинала чувствовать себя истинной француженкой, едва нога ее ступала на землю Кале: щеголяла в лихо заломленном баскском берете и курила одну за другой сигареты «Галуаз». Взрослые всюду брали с собой Пенелопу — так они и ходили: девочка, юная мама, похожая на старшую сестру, и пожилой отец, которого можно было принять за дедушку.
Пенелопа была убеждена, что у нее самые лучшие родители в мире. Когда ее приглашали в гости к другим детям и она сидела за скучным чопорным обедом, а строгие гувернантки зорко следили, чтобы их питомец, упаси бог, не совершил какой-нибудь оплошности, или чей-нибудь отец затевал шумные игры, она удивлялась, почему все так безропотно подчиняются требованиям скучнейшей дисциплины, и мечтала поскорее попасть домой…
Сейчас, встретив их, Софи ничего не сказала о войне, которая только что началась. Она лишь поцеловала мужа, обняла за плечи дочь и показала им срезанный букет георгинов — буйный взрыв красок: оранжевых, бордовых, пурпурных, желтых.
— Это напоминает мне русский балет, — сказала она с очаровательным акцентом, от которого так и не избавилась. — Жаль, они без запаха. — Она улыбнулась. — Но все равно красивые. Я думала, вы еще не скоро придете, а вы уже и дома. Я так рада. Давайте откроем бутылку вина и будем есть.
Через два дня, во вторник, война пришла и к ним. Кто-то позвонил в дверь, Пенелопа открыла и увидела на пороге мисс Паусон. Мисс Паусон была одна из мужеподобных дам, которые время от времени забредали в Порткеррис. Лоренс называл их жертвами тридцатых годов; отвергнув естественные радости, какие дают женщине семья, муж, дом, дети, они зарабатывали на жизнь чем придется, и чаще всего их работа была связана с животными: они давали уроки верховой езды, разводили или фотографировали собак, принадлежащих другим людям. Мисс Паусон держала королевских спаниелей, и в городе ее все знали: она дрессировала своих питомцев на пляже, а потом вела всю свору на поводках домой, а они тянули в разные стороны.
Жила мисс Паусон вместе с мисс Приди, тихой молчаливой дамой, учительницей танцев. Это были не народные танцы, не классический балет, а совершенно новое направление в хореографии, основанное на позах скульптур на фризах греческих храмов, глубоком дыхании и эвритмии. Время от времени она показывала достижения своих учениц в ратуше. Однажды Софи купила билеты на концерт, и Лоренс с Пенелопой покорно отправились с ней. Все трое были ошеломлены. Мисс Приди и пять ее учениц (были среди них совсем молоденькие, были и взрослые, уж этим-то следовало соображать) вышли на сцену босиком, в оранжевых туниках до колен и с широкими повязками на лбу. Они образовали на сцене полукруг, и мисс Приди шагнула вперед. Ясным, звонким голоском, который хорошо слышали даже те, кто сидел в задних рядах, она сообщила, что выступление необходимо предварить небольшим объяснением и она просит у публики внимания. Дело в том, что она пользуется особой методой и обучает не танцам в общепринятом понимании этого слова, а серии упражнений и движений, которые являются, по сути, продолжением естественных функций человеческого тела.
— С ума сойти, — прошипел Лоренс, и Пенелопе пришлось толкнуть его локтем в бок, чтобы молчал.
Мисс Приди лепетала еще что-то, потом вернулась на свое место, и потеха началась. Она хлопнула в ладоши, скомандовала «раз»; все ученицы, включая ее саму, легли на спину на пол и замерли, будто их оглушили или даже убили. Заинтригованная публика стала тянуть шеи. «Два», — произнесла Приди, и лежащие начали медленно поднимать ноги вверх, носочками к потолку. Юбки оранжевых туник упали на пол, явив взорам шесть пар пышных оранжевых же шаровар, схваченных у колен резинкой. На Лоренса напал приступ кашля. Он вскочил, кинулся по проходу к задней двери и исчез. На представление он не вернулся, а Софи с Пенелопой просидели два часа, зажимая рты руками и трясясь от сдерживаемого смеха так, что стулья под ними ходили ходуном.
