Всюду были чистота и порядок, тишину нарушало лишь тиканье высоких напольных часов, когда-то принадлежавших его деду. Ухоженная полированная мебель блестела, а на низком шкафчике рядом с телефоном стояла ваза с гиацинтами, источавшими сильный чувственный запах.
Данус в нерешительности остановился. Наверху открылась дверь и снова захлопнулась. Послышались шаги. Он поднял глаза. На лестнице появилась мать.
— Данус.
— Рыбалка была удачная. Я задержался на денек.
— О, Данус…
Миссис Мьюирфильд, как всегда, была аккуратна и элегантна. В прямой твидовой юбке и мягком свитере; седые волосы причесаны волосок к волоску. И все же было в ней что-то непривычное. Она шла вниз ему навстречу… нет, бежала, что само по себе было очень необычно. Он уставился на нее. На нижней ступеньке она остановилась. Глаза ее были вровень с его глазами, а рука сжимала отполированный столбик перил.
— Ты здоров, — сказала мать. Она не плакала, но глаза ее блестели, как будто в них стояли слезы. Никогда раньше он не видел ее такой взволнованной. — О, Данус, все хорошо, ты вполне здоров. И всегда был здоров. Вчера позвонили из больницы, и я долго разговаривала с врачом. В Америке тебе неправильно поставили диагноз. У тебя вообще никогда не было эпилепсии. Ты не эпилептик.
Он не мог вымолвить ни слова. Мозг отказывался работать, словно превратившись в вату, в голове не было ни одной мысли. А потом появилась только одна.
— Но… — Ему трудно было даже говорить. Голос его сорвался, слова застряли в горле. Он глотнул и начал снова: — Но как же тогда обмороки?
— Они были следствием вируса, который ты где-то подцепил, и очень высокой температуры. Так бывает. Так случилось и с тобой. Но это не эпилепсия. У тебя ее никогда не было. И если бы ты не был таким дуралеем и не скрывал все от нас, ты бы избавил себя от стольких душевных мук!..
— Мне не хотелось тебя расстраивать. Я помнил о Яне и не мог, не хотел, чтобы ты переживала все сначала.
— Я бы согласилась на адские муки, только бы ты не мучился. И главное, напрасно. Ведь совсем не из-за чего. Ты же здоров.
Здоров. Никакой эпилепсии. И никогда не было. Он совсем здоров. И никаких таблеток, никакой неопределенности. С души у Дануса свалился камень, и он почувствовал себя почти невесомым, как будто в любой момент мог оторваться от земли и парить под потолком. Теперь он мог делать все, что угодно. Абсолютно все. Мог жениться на Антонии. «О господи милостивый, теперь я могу жениться на Антонии и иметь детей. Спасибо Тебе. Благодарю Тебя за это чудо. И никогда не устану благодарить Тебя. Я так Тебе благодарен, что не забуду об этом никогда. Это я Тебе обещаю».
— Ну, Данус, не стой же ты, как истукан. Ты что, меня не понимаешь?
Он сказал: «Понимаю» — и потом прибавил: «Я люблю тебя». И хотя это была чистая правда и Данус любил мать всегда, никогда раньше он не говорил об этом. Она расплакалась, и этого Данус тоже прежде никогда не видел. Он заключил ее в объятия и крепко прижал к груди. Немного погодя она перестала плакать и только тихонько всхлипывала, ища носовой платок. Наконец он отпустил ее от себя, она высморкалась и вытерла глаза, потом поправила прическу.
— Ужасно глупо, — сказала она. — Вот уж не думала, что заплачу. Но я так обрадовалась! Мы с папой места себе не находили, потому что никак не могли сообщить тебе эту добрую весть и успокоить тебя. А теперь, когда я сказала тебе главное, думаю, я могу сообщить тебе еще кое-что. Вчера днем тебе кто-то звонил. Меня не было дома, и миссис Купер записала то, что просили тебе передать. Известие далеко не радостное, но я надеюсь, оно не слишком тебя огорчит…
Прямо у него на глазах мать снова становилась самой собой, практичной и сдержанной. Открытое проявление чувств пока закончилось. Убрав носовой платок в карман, она слегка отодвинула Дануса в сторону, прошла к низкому шкафчику, где стоял телефон, взяла блокнот, всегда лежавший рядом, и перелистала страницы.
— Вот. Звонила некая Антония Гамильтон. На, прочти сам.
Антония.
Данус взял блокнот и увидел написанные карандашом слова, узнав витиеватый почерк миссис Купер.
Антония Гамильтон звонила в 4 часа, четв. Сообщила: миссис Килинг умерла втор., похороны в 3 часа в Темпл-Пудли суб. Думает, вы захотите туда поехать. Надеюсь, я записала правильно.
Л. Купер
Члены семьи съехались на похороны матери. Супруги Чемберлейн приехали первыми. Нэнси в своем автомобиле, а Джордж — в громоздком, далеко не новом «ровере». На Нэнси были темно-синий костюм и фетровая шляпа, поразительно безвкусная и неуместная. Лицо под ее широкими полями казалось неприступным и решительным.
Оливия, надевшая для храбрости и удобства свой любимый темно-серый костюм от Жана Мюира, поцеловала их обоих. Целовать Джорджа было все равно что целовать костяшки пальцев, от него пахло нафталином с примесью антисептика, как от зубного врача. Оливия провела их, как гостей или незнакомцев, в уставленную цветами гостиную. И как с гостями, начала разговор с извинений:
— Простите, что не приглашаю вас пообедать. Но вы, наверное, заметили, что миссис Плэкетт уже накрыла стол к чаю и отодвинула все стулья, а мы с Антонией все утро делали сандвичи. Мы и сами не обедали — так, кое-чем перекусили.
— Не беспокойся. Мы перекусили в кафе по дороге сюда. — Со вздохом облегчения Нэнси уселась в кресло Пенелопы. — Миссис Крофтвей сегодня выходная, и мы оставили детей с друзьями. Мелани очень плакала, жалела бабушку Пен. Бедная девочка, она впервые столкнулась со смертью… так сказать, лицом к лицу. — Оливия не нашлась, что сказать в ответ. Нэнси сняла черные перчатки. — А где Антония?
— Наверху. Одевается.
Джордж посмотрел на часы:
— Пусть поторопится. Уже без двадцати пяти три.
— Джордж, отсюда до церкви ровно пять минут.
— Возможно. Однако мы не можем ворваться туда в последнюю минуту. Это крайне неприлично.
— А мама? — спросила Нэнси, понизив голос. — Где мама?
— Она уже в церкви, ждет нас, — кратко ответила Оливия. — Мистер Бедуэй предлагал тронуться от дома семейной процессией, но я не согласилась. Надеюсь, вы не возражаете.
— А когда приедет Ноэль?
— Вот-вот должен появиться. Он едет из Лондона.
— В субботу на дорогах всегда много машин, — изрек Джордж. — Он наверняка опоздает.
Его мрачному предсказанию не суждено было сбыться, ибо ровно через пять минут деревенскую тишину нарушили знакомый шум подъезжающего «ягуара» и шорох шин по дорожке; машина остановилась, хлопнула дверца. Минуту спустя Ноэль уже был с ними, очень высокий, загорелый, элегантный, в сером костюме, сшитом на заказ у дорогого портного для участия в деловых встречах с состоятельными бизнесменами и слишком шикарном для деревенских похорон.
Но это было не важно — главное, он не опоздал. Нэнси и Джордж молча смотрели на него, а Оливия встала и, подойдя, поцеловала. От Ноэля пахло не лекарством, а дорогим одеколоном, и уже за одну эту приятную мелочь она была ему благодарна.
