— Да. Мой отец.
— Как его имя, мисс?
— Мистер Стерн. Если он вас не услышит… если никто не ответит на звонок, оставьте корзины у двери.
— Хорошо, мисс. — Сержант ждал дальнейших указаний.
— Вам все ясно, сержант? Тогда поезжайте, а я пройдусь пешком. Увидимся в штабе.
— Слушаюсь, сэр!
Сержант отдал честь, завел мотор, и джип тронулся. Вид у него был несколько необычный — на заднем сиденье мирно стояли хозяйственные корзины со свертками. За спасательной станцией джип завернул за угол и исчез из виду. Пенелопа осталась наедине с майором Лоумаксом. Чувствовала она себя довольно неловко. Да еще этот плащ и шляпа — ну и видок у нее! Но тут уж ничего не поделаешь, можно только стянуть эту дурацкую шляпу, что Пенелопа и сделала, а потом встряхнула головой, освобождая волосы. Шляпу она сунула в карман дождевика.
— Ну что ж, двинемся и мы, — сказал майор Лоумакс.
Руки у Пенелопы совсем окоченели, и она сунула их в карманы вслед за шляпой.
— Вы и вправду хотите прогуляться? — с сомнением спросила она.
— Я бы не стоял тут, если бы не хотел.
— У вас нет никаких дел?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, может быть, вам нужно разрабатывать какой-то план или писать рапорт.
— Никаких. Свободен на весь остаток дня.
Они тронулись в путь. Пенелопе пришла в голову одна мысль.
— Надеюсь, ваш сержант не нарвется на неприятности? — спросила она. — Ему ведь наверняка запрещено возить в джипе корзины посторонних людей.
— Нагоняи ему даю только я сам, никого больше это не касается. Но почему вы сказали: «наверняка запрещено»? Откуда вы знаете?
— Я около двух месяцев служила в РЕН’е
[26] и знаю правила. Нам нельзя было носить с собой ни сумочку, ни зонтик. Это очень осложняло жизнь.
Он заинтересовался:
— Когда же вы служили в РЕН’е?
— А-а, давным-давно. В сороковом. В Портсмуте.
— И почему ушли?
— У меня должен был родиться ребенок. Я вышла замуж и родила дочь.
— Понятно.
— Ей уже скоро три года. Зовут ее Нэнси.
— А муж по-прежнему на флоте?
— Да. Думаю, он сейчас в Средиземном море. Но точно не знаю.
— Вы давно его не видели?
— О-о… — Она не помнила, да и не хотела помнить, когда его видела. — Давно…
Тучи в небе вдруг разошлись, и в этот разрыв робко проглянуло солнце. Мостовая и шиферные крыши блеснули позолотой. Пенелопа удивленно подняла голову.
— И правда проясняется. Мистер Пенберт так и сказал. Он слушал прогноз: шторм должен утихнуть. Похоже, будет прекрасный вечер.
— Похоже.
Солнце скрылось так же мгновенно, как и появилось, и снова все вокруг окрасилось в серый цвет. Но дождь наконец перестал.
Пенелопа сказала:
— Давайте-ка пойдем не через город, а вдоль берега. Поднимемся у железнодорожной станции. Там начинается лестница, как раз напротив отеля «Нептун».
— С удовольствием. Я еще толком не разобрался в этих улочках, а вы, конечно, знаете их как свои пять пальцев. Вы тут постоянно живете?
— Летом. Зимой мы жили в Лондоне. А в промежутках ездили во Францию. Мать моя была француженкой. Там у нас много друзей. Но как только началась война, мы приехали сюда. И наверное, тут и останемся до ее окончания.
— А как же муж? Разве он не хочет, чтобы вы были с ним, когда он сходит на берег?
Они свернули в узкий проулочек, который тянулся вдоль берега. Бурный прилив забросал его галькой, морскими водорослями, обрывками просмоленных канатов. Пенелопа наклонилась и, подобрав голыш, швырнула его обратно в море.
— Я же объяснила вам, — сказала она, — он в Средиземном море. Но я не могла бы к нему поехать, даже если бы захотела, — я должна заботиться о папа́. Моя мать погибла во время бомбежки в сорок первом. Я должна быть с ним.
Он не сказал: «Я вам очень сочувствую». Он сказал: «Понимаю», и это прозвучало так, как будто он и вправду все понял.
— Мы живем не одни. Есть еще Дорис и два ее мальчика. Семья эвакуированных. Она потеряла мужа в эту войну и уже не вернется в Лондон. Никогда. — Пенелопа повернула голову к своему спутнику. — Папа́ с большим удовольствием побеседовал с вами в тот день в галерее. И очень рассердился на меня за то, что я не пригласила вас поужинать… Он сказал, что я была очень груба. Но я не хотела быть грубой. Просто мне было бы нечем вас накормить.
— Я счастлив, что познакомился с вашим отцом. Когда я узнал, что меня посылают в Порткеррис, у меня мелькнула мысль, что, может быть, я повстречаю там знаменитого Лоренса Стерна, но всерьез в это не верил. Я полагал, что он слишком стар и слаб, чтобы гулять по городу. Но я его сразу узнал, когда увидел вас в первый раз — вы стояли напротив штаба. А потом я зашел в галерею, и вы были там — я не поверил своему счастью! Какой он замечательный художник! — Он посмотрел на нее. — Вы унаследовали его талант?
— Увы, нет. И ужасно огорчаюсь. Часто видишь что-нибудь такое прекрасное, что замирает сердце, старую ферму или наперстянку, забравшуюся в живую изгородь, качающуюся под ветром на фоне голубого неба. Так хочется захватить их в плен, перенести на лист бумаги, завладеть ими навсегда! Но мне это не дано.
— Да, нелегко смириться с собственной неадекватностью.
Она подумала: судя по его уверенному виду, вряд ли он когда-либо испытывал такое чувство.
— А вы рисуете? — спросила она.
— Нет, не рисую. Почему вы спросили об этом?
— Вы разговаривали с папа́ с таким знанием дела.
— Если это действительно было так, то этим я обязан воспитанию: моя мать была женщиной артистического склада, очень творческой натурой. Едва я научился ходить, как она стала водить меня в музеи и на концерты.
— Эдак она могла вообще на всю жизнь отвратить вас и от живописи, и от музыки.
— О нет! Она делала это очень тактично, и мне было интересно. Она превращала наши походы в развлечение.
— А ваш отец?
— Он был биржевым маклером в Сити.
Однако как интересно узнавать о жизни других людей, подумала Пенелопа.
— А где вы жили?
— На Кэдоган-Гарденс. Но после смерти отца мать продала дом — он был слишком большим, — и мы переехали в дом поменьше на Пембрук-сквер. Она и сейчас там живет. И бомбежки не сдвинули ее с места. Она лучше погибнет, чем уедет из Лондона, — сказал он.
