– А кто это – Ковалев?
– Ну как же, Марусенька, ты разве не помнишь? Андрей Петрович, профессор, доктор наук, народный врач. Он же был у вас на свадьбе! Седой такой, высокий. Надо, чтоб он Виктора посмотрел… Ах, как не вовремя все это, как не вовремя!
– Так, может, мне не ехать? Может, с ужином вам помочь?
– Нет, Марусенька. Ты поезжай, поезжай. А с ужином Валентина, домработница, разберется. Мы уж по-стариковски тут посидим. И Никита как раз на дежурстве будет. А то Виктор при вас и откровенничать с Ковалевым не захочет!
Всю дорогу Маруся терзалась мыслями об этом разговоре с Ксенией Львовной. Да и в обеспокоенной памяти периодически возникало лицо свекра – и в самом деле выглядел он не очень хорошо. Она ведь еще тогда, при первом знакомстве, это для себя отметила – при всей его барской наружности не походил он на человека удачливого и в жизни состоявшегося. Будто текли из его голубых мутноватых глаз болезненные тоскливость и несчастье, похожие на тяжелую перемогу скрученного недугом человека. Хотя и видела его Маруся за время своего замужества довольно редко – Виктор Николаевич пропадал в клинике, домой заявлялся поздно, часам к девяти. Может, просто устал человек? Перенапрягся? Может, ему просто отдохнуть надо?
Вдруг огорошила ее своим наблюдением мать, когда Маруся рассказала ей о своих тревогах.
– А я сразу подумала, еще там, на свадьбе, – совсем не жилец мужик! Только взглянула, и сразу в глаза как-то, знаешь, бросилось… Совсем, видать, в нем жизни мало осталось. Гляделки еще глядят, а жизни нет.
– Мам, ну что ты такое говоришь… – попробовала опровергнуть ее Маруся.
– Что есть, то и говорю. Первая мысль, она всегда правильная бывает, дочка. Вот так иногда на человека глянешь – и будто пронзит тебя. Да он и сам, этот твой Виктор Николаевич, все про себя давно уж знает. Вот помяни мое слово.
Маруся даже обиделась на нее за такую неожиданно-прозорливую жестокость. Даже пожалела, что рассказала – не надо было. Потом, вздохнув, махнула на мать рукой – ну что с нее возьмешь? Всю жизнь что думает, то и говорит. Нельзя же так. Хотя и сама-то она премудрости этой – паузу между мыслью и словом держать – совсем недавно выучилась…
Никита встретил ее на вокзале, принял из рук сумки с гостинцами. Мать, как Маруся ни отбрыкивалась, нагрузила ее основательно – не докажешь же ей, что маслом, сметаной да домашним сыром никого из ее нового семейства не удивишь.
– Ну как, Никит? Что сказал этот профессор, которого Ксения Львовна звала? Ты ж мне ничего по телефону не стал говорить, – забегая вперед и заглядывая ему в лицо, быстро затараторила Маруся.
– Потом, потом, Марусь! Давай хоть в машину сядем… – недовольно пробурчал Никита, вышагивая по перрону и смотря прямо перед собой. Лицо его показалось ей сердитым и немного растерянным, и колыхнулось в душе нехорошее предчувствие. Все плохо, значит. Обычно Никита улыбался, радостно торопясь ей навстречу, звонко чмокал в щеку, шутил насчет деревенских гостинцев… Сейчас же, пытаясь подстроиться под его широкий шаг, Маруся засеменила рядом, неуклюже втянув голову в плечи.
– Ну, что тебе сказать… – вздохнув, тихо проговорил Никита, когда они вырулили с привокзальной площади. – Ничего хорошего я тебе не могу сказать. Нет, отец, отец-то каков, а? Неужели он не знал, не понимал ничего?
– Да что случилось, говори толком?! – сердито повернулась к нему Маруся. – Чего ты все издалека да намеками? Говори все прямо, как есть!
– Ну, прямо так прямо. Похоже, онкология у него, Марусь. Ковалев говорит, даже определенно уже пальпируется. Да и по всем остальным признакам. Нет, я-то этого как не увидел, скажи? Вот уж воистину – сапожник без сапог! Семья медиков, мать твою… И отец молчал, как партизан на допросе. Терпел жуткую боль и молчал. Зачем? Не понимаю…
– И что теперь? – убито спросила Маруся, с трудом переваривая горестную информацию.
– Что, что? Завтра с утра в больницу ложится. Ковалев его определил в онкоцентр, там все анализы возьмут. Может, еще ничего и страшного нет? А? Хотя… Надо же, угасал отец на глазах, а я не видел.
В квартире, когда вошли, была тишина. Нехорошая такая тишина, напряженная. Никто не встретил их в прихожей, лишь чуть приоткрылась потом дверь спальни, явив им бледное перепуганное лицо Ксении Львовны.
– Никита, завтра утром отвезешь отца в больницу. У него, кажется, опять приступ был. Я ему обезболивающее дала, но он все равно стонал во сне… – проговорила она быстрым шепотом, обращаясь исключительно к сыну. Маруси будто рядом с ним и не было, Ксения Львовна с ней даже не поздоровалась. Да Маруся и не обиделась. Глупо в такой ситуации на человека обижаться.
– А когда отвезешь, сразу ко мне, сюда! – продолжила Никитина мать коротким приказом, будто плетью щелкнула. – У нас с тобой серьезный разговор будет, Никита! Ты понял? Очень, очень серьезный!
– Хорошо, мама, – отчего-то очень сдержанно и глухо проговорил Никита, отведя глаза в сторону. – Конечно, поговорим.
На работу утром Маруся не пошла. Из семейной солидарности. Позвонила Анночке Васильевне, сказалась больной. Та погудела в трубку что-то явно неодобрительное, но прогулять разрешила. В конце концов надо же хоть раз воспользоваться положением фаворитки, раз все ее таковой считают… Ничего, обойдутся. И Анночка Васильевна один день без нее не помрет.
Проводив мужа и сына, Ксения Львовна тут же схватилась за телефон. Сидела в кресле, поджав ноги, со сна косматая, морщила и без того помятое, бледное лицо, приставала с утра все к тому же Сергееву. Видно было, что делала она это через силу, да и Сергеев, судя по всему, к этому утреннему разговору не особо был расположен. Лицо ее, кроме помятой бледности, было еще и странно отечным, под глазами, откуда ни возьмись, провисли дряблые, некрасивые мешочки, и голос был совсем ей не свойственным – просящим, капризным и даже немного плачущим:
– Ну Леня! Ну что ты как маленький в самом деле! Ну, заболел… Ну, не будет его какое-то время. Делай все, как обычно! Собирай к девяти оперативку. Откуда я знаю, сколько он болеть будет? Не знаю я. Ну да, неделю… Нет, что ты, больше, конечно… Нет, и даже не месяц. Да не паникуй ты! Ну ладно Леня, ладно. Хорошо, прибавлю я тебе зарплату… Сколько скажешь, столько и прибавлю… Что?! А тебе не кажется это наглостью? Да ты хоть понимаешь, что я тебя хоть завтра за порог могу выставить с волчьим билетом? Да тебя ни одна клиника никогда больше не примет! Нахал!
Нажав на кнопку отбоя и уставившись негодующим взором на вошедшую в гостиную Марусю, будто она и была тем самым наглым Леней Сергеевым, Ксения Львовна разразилась гневливым монологом, сея меж слов все возрастающей паникой:
– Нет, каков подлец, а? Не хочет он, видишь ли, на прежних условиях. Да кто он такой вообще? Торгуется, как на базаре… Почувствовал мою слабость и диктует сидит! Кому? Мне! Да я его завтра же под зад ногой… Мальчишка! Дрянь! Он мне условия свои выдвигает, видишь ли!
– Ксения Львовна, успокойтесь! Все будет хорошо, Ксения Львовна… – испуганно лепетала Маруся, сжимая на груди бахрому роскошного дареного пеньюара. – Может, ничего страшного и нет еще. Вот обследуют Виктора Николаевича, и выяснится, что все хорошо!
