Потом, полистав быстрыми пальчиками страницы, процитировала громко и слегка ерничая:
– «…Нравственное чувство дает возможность человеку творить зло. И творить его тысячами различных способов. По сравнению с нравственным чувством бешенство – безобидная хворь. Следовательно, наличие нравственного чувства никого не может облагородить…» Боже, Никитушка, какую чушь ты читаешь! Не забивай себе голову, сынок! Идемте-ка лучше обедать, детки мои!
Потом Никита перед Марусей извинился, конечно, за свое неожиданно вспыхнувшее раздражение. Только осадок в душе все равно остался. Совсем неуютно стало на душе, тревожно и маетно. И посоветоваться не с кем. Не с Ксенией же Львовной ей свои ощущения обсуждать! Уж совсем неловко мамке на сына жаловаться. Да и на что жаловаться? Вроде как ничего особенного меж ними не произошло. Вот к матери надо съездить на выходные – это да! Мать плохого не посоветует.
Надежда приехавшей дочери очень обрадовалась. Правда, пожурила ее за то, что одна приехала, без мужа. Потом, приглядевшись повнимательнее, проговорила озабоченно:
– Что-то ты, девка, гляжу, будто с лица спала. Заболела, что ль? Иль свекровка обижать начала? Гляди, она мне обещалась. Если что не так, я мигом приеду разберусь!
– Да нет, мам, все хорошо! – постаралась заверить маму дочь. – А Никита не смог со мной поехать, потому что у него в больнице дежурство ночное. Как хорошо у нас, мам. Давай я сама Дуняшку подою! Можно?
– Давай… – улыбнулась, успокаиваясь, Надежда. – Не разучилась еще этому делу в городе-то?
– Не-а! Не разучилась! Наоборот, соскучилась! А ты, мам, пока баню затопи, ладно? Ух, как париться хочу!
Только вечером, разомлев после бани и горячего чаю на травах, Маруся осторожно попыталась рассказать матери о своих тревогах-сомнениях. Правда, странный какой-то рассказ у нее получился. Непутевый какой-то. Вроде как и пожаловаться ей особо не на что… Ну, не ругаются. Ну, помалкивает все Никита. Книжек много умных читает. Разговаривает с ней мало. Передачу вот телевизионную обругал. Все чепуха какая-то. Да и мать ее совсем не поддержала, наоборот, взбеленилась ни с того ни с сего:
– А какого же тебе еще рожна в замужестве надо, Маруська? Ишь, муж у нее помалкивает. Да пусть себе помалкивает на здоровье! Эх ты, профурсетка несмышленая. Не живала с плохим-то мужиком! Иль ты хочешь, как я, свою жизнь прожить, чтоб сплетнями была клята да мята, да кругом припозорена? Да не приведи тебе господь… Тебе хорошего мужика судьба послала, а ты недовольна!
– Да я довольна, мам. Ты не поняла меня…
– А и понимать не хочу! Все мы, бабы, так устроены! Все нам кажется, что у других жизнь слаще. А вот насчет свекровки – тут уж ты от меня ничего не скрывай, доченька. Поглядела я на нее на свадьбе-то – уж больно хитра, лисица… Так и стелет, так и стелет хвостом! Правду мне скажи – точно не обижает?
– Нет, мам. Не обижает. Слова худого я от нее ни разу не слышала. Наоборот, скорее…
На Ксению Львовну ей и правда было, конечно, грех жаловаться. И встречала, и провожала она ее улыбками да светлым сиянием глаз. Как близкая какая подружка. Та самая, которая все время стремится быть рядом, поделиться секретом, пошептать на ушко, иногда и хихикнуть втихомолку… Теперь, в домашних семейно-бытовых условиях, разглядела вдруг Маруся лицо своей свекрови в чистом и природном, так сказать, виде. Без парадного макияжа. Странное это было лицо. Лицо старой девочки-капризули. Все на нем читалось одновременно – и детское непосредственное лукавство, и гримаски короткого озлобления, и совершенная вдруг взрослая пронзительность. Так же по-детски настойчиво-капризно настаивала она и на своем мнении, и казалось даже иногда, что вот-вот брыкнется она на пол и начнет визжать да сучить ножками…
– Нет! Нет! Ни в коем случае! Марусенька, это совершенно неправильно ты сделала! – всплеснула как-то ручками свекровь, зайдя к ним с Никитой в комнату и увидев затеянную Марусей перестановку. – Это совершенно невозможно, чтобы кровать так стояла! Это совсем не по фэн-шуй! И зеркало неправильно висит, и картина…
– Мам, оставь, пожалуйста, – вступился было за Марусю Никита. – Пусть она делает, как ей нравится.
– Нет, дорогой сынок, ты ничего не понимаешь! И вообще не вмешивайся. Это наши женские дела. Иди, иди отсюда… Вон лучше с отцом иди побеседуй, он сегодня приболел чего-то. Ох уж эти мужчины, как они любят поболеть, обратить на себя наше внимание! Правда, Марусенька?
Выставив за дверь Никиту, она смешком да ласкою заставила-таки Марусю сделать все, как было раньше. И зеркало сама перевесила. И картину. И все у нее это вышло играючи будто. Как-то даже Марусе уже и стыдно было на своем настаивать. Вроде как оно и не принципиально. Нет, конечно же, в самом деле не принципиально, но Маруся потом долго чувствовала себя так, будто ее одурачили в чем. Как Буратино-простофилю. Хотя и бог с ней, с этой перестановкой. Она и затеяла-то ее просто так, от воскресного ничегонеделания. Не привыкла она к этому праздному времяпрепровождению, дома-то и минутки свободной от большого хозяйства не было. А тут… Встали утром, кофею напились, а дальше что? Другие женщины начинают уборкой, стиркой да готовкой заниматься, а у них – домработница. С пятницы еще все переделано. И в квартире порядок, и белье стирано-глажено, и в холодильнике полный обед стоит, разогрей только. Даже посуду мыть не надо – сунь ее в машину, нажми кнопочку, она сама и помоется. Времени ленивого – завались… Никите хорошо. Уткнется по-прежнему в книжку и сидит, как истукан. Маруся потом, правда, тоже читать пробовала, после того разговора дурацкого про телевизионную передачу, да только не получилось у нее ничего. Это ж с детства к чтению привычку иметь надо, особое такое рвение, которое во взрослой жизни вроде как в потребность уже переходит. А в ней другие привычки с того детства образовались – утром вставать да матери по хозяйству помогать. Правда, однажды она утром встала раньше всех, порскнула тихонько на кухню да пирог с луком и яйцами к завтраку испекла. Все ели, хвалили. И Виктор Николаевич, и Ксения Львовна. Правда, как-то очень уж снисходительно-удивленно хвалили, будто посмеиваясь над ее стараниями…
Хотя для Ксении Львовны, как потом Маруся поняла, эта праздность вовсе была не праздностью, а неким состоянием души, способом существования. Однажды приспичило Марусе заболеть – слегла с высокой гриппозной температурой, чего с ней отродясь раньше и не случалось. И стала невольным свидетелем ее повседневного времяпрепровождения. Нет, вовсе не сидела Ксения Львовна сложа руки, ни минуты не маялась этим ничегонеделанием! Во-первых, на тренажерах пыхтела все утро до изнеможения. Во-вторых, перед зеркалом проводила часа два-три, не меньше. Нацепит на волосы красивую круглую тряпочку, и ну давай на лицо всякое косметическое хозяйство вбивать-намазывать. То жирным чем-то блестит, то маску наложит, которая, подсыхая, превращает ее в жуткое чудовище с пустыми глазницами, а то вдруг такие рожи начинает перед зеркалом корчить – аж неудобно за нее становится. Потом она ей объяснила, что это гимнастика для лица специальная такая. Подтягивающая. Хорошо, что объяснила. А то Маруся бы точно подумала, что свекровка ее немного не в себе…
