– Господи, Марусь… Чем у тебя голова занята? Тебе отчет к концу дня сдавать, а ты дурацкие вопросы мне задаешь. Какая тебе разница, кто и по какой причине отсюда уволился? Тем более это до тебя было… – удивленно-сердито уставилась на нее Анна Васильевна. – Это Краснова тебе что-то такое наговорила, да?
– Нет. Ничего она мне не говорила. Я так, сама для себя спрашиваю. Она же вообще-то хорошим экономистом была. Я гораздо хуже ее соображаю.
– Да кто тебе сказал, что хуже? С чего ты взяла? Поверь, что мне лучше знать, кто хуже, кто лучше! А эта Краснова… Вот дрянь какая! Злится, как плохая танцорка. Ты успокойся давай, Маруся! Посмотри на себя, аж побледнела вся. Брось! Не стоит эта Краснова, чтоб из-за нее еще такие бледности себе позволять! И вообще давай начинай привыкать как-то к новым условиям. Здесь на твоей природной доброжелательности да милой простоте далеко не уедешь!
Домой Маруся шла с тяжелым сердцем. Бог его знает, откуда, но влетел в голову надрывный мотивчик из песни Высоцкого: «…Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!» Странно даже. Вовсе не была она из той породы людей, которые рьяно ищут во всем протеста. Наоборот, всегда довольна была своей жизнью. Если не считать той истории с Колькой, конечно. Кстати, это ж его любимая песня была. И голос в голове звучит сейчас не Высоцкого, а Колькин! Даже захотелось ему вдруг подпеть-поддакнуть – ага, мол, Колька, действительно, все не так…
И дома было тоже не так. Если называть теперь ту шикарную квартиру, в которой она жила, домом. То есть, если смотреть внешне да чужим глазом, все было хорошо, конечно. Но… Хотя она и сама еще не поняла толком, в чем состояло это самое «но». А все равно домой ноги плохо несли. Вот, например, вчера вечером взяла да и задала вопрос Никите… Самый ведь простой вопрос задала, на который, как молодая жена, полное законное право имеет…
– Никит… А ты меня любишь?
– Да, – ответил он, почему-то помолчав перед этим с полминуты. Потом, помолчав еще немного, добавил: – Люблю, конечно.
Была в этом «люблю, конечно» некая застывшая на грустной ноте обреченность. Именно так человек, опустив голову и помолчав, признает свою ошибку – виноват, мол, простите… Господи, да разве так ей Колька Дворкин в любви признавался?! У него ответ на этот вопрос, можно сказать, ловкой пружинкой выскакивал прямо оттуда, из души, из сердца! Ей даже захотелось переспросить Никиту по-глупому, по-детски, заглянув просительно в глаза:
– А правда любишь?
Только не стала она переспрашивать. Зря, наверное. Может, он бы уже по-другому ответил… А может, она и придумывает себе эти выкрутасы-сложности! Может, с жиру бесится! И вовсе он не должен ей отвечать, как Колька Дворкин… Никита – он вообще другой. Он сам по себе. Он задумчивый, спокойный, он так хорошо всегда на нее смотрит! И уступает во всем, и не спорит, и даже не поссорились они ни разу! Вот с Колькой они, к примеру, все время ссорились. Так примутся орать друг на друга – перья летят! Все выскажут, что внутри накопилось! А потом долго и сладко мирятся. Они даже и в письмах, когда Колька в армии был, умудрялись ругаться и мириться. Мама еще смеялась над ними – бранятся мол, милые, только тешатся…
А с Никитой – с ним не так. С Никитой они тихо-мирно живут, без ссор да брани. Нет, это хорошо, конечно, кто ж спорит? А только было что-то неестественное в этом тихо-мирном их рядом существовании. В будние дни еще туда-сюда, некогда было всякими там ощущениями озадачиваться, а в выходные вдруг нападало на Марусю что-то вроде тоски непонятной да маетности. И Никита молчал, уткнувшись в книжку. А она в телевизор пялилась – смотрела все подряд, пока в глазах не зарябит. А однажды Никита, вдруг оторвавшись от книжки, спросил неожиданно раздраженно:
– Как ты это можешь смотреть, Марусь? Это же пошлость. Неужели тебе это нравится? Сделай хотя бы звук потише, что ли.
Она аж опешила поначалу от ноток этой неожиданно прозвучавшей раздраженности, повернула к нему удивленное лицо и не нашлась сразу, что сказать. Нормальная вроде передача, чего это он? Сидят умные да красивые люди, как будто бы суд из себя изображают. Усаживают на скамью подсудимых какую-нибудь плохо одетую да непричесанную тетку и давай ее всяческим премудростям модным учить. А потом они эту тетку к стилистам посылают, и та выходит от них на подиум вся новенькая да чистенькая, будто с обложки журнала. Интересно же! И ведущий там такой доброжелательный, известный российский модельер. Чего это Никита так взъелся-то?
– А что тебе не нравится? – робко пожала она плечами, повернув к нему голову. – Интересная передача.
– Да чего в ней интересного, скажи? Пошлость же сплошная! Дурная режиссура на потребу людям, интеллектом не обремененным! Все причесано под красоту, словечко к словечку выверено, и эмоции на лицах сладкие – тоже в соответствии со сценарием! Смотреть противно.
– Ну и что, Никит? – обиженно распахнув глаза, уставилась на него Маруся. – Ну да, причесано. Что с того? Разве это плохо? Раз люди смотрят – значит, им нравится! Чего ты злишься? Я и не думала, что ты можешь быть таким злым…
– Да я не злой, Марусь! – уже с досадой махнул он рукой, снова уткнувшись в книжку. Потом вдруг поднял голову, повторил насмешливо: – Я не злой! Это ты наивная, а я не злой. Неужели ты думаешь, что вот эту тетю-героиню взяли и привели с улицы и по доброте душевной облагодетельствовали, да? Там, знаешь ли, из таких теть на кастинге огромные очереди выстраиваются! И вовсе они не такие несчастные, просто кому-то в телевизор попасть сильно хочется, а кому-то банально подзаработать. А на ту, которую потом отберут для передачи, редакторы напяливают чего поплоше и голову неделю мыть не разрешают, чтоб пожальче выглядела! И легенду ей тоже пожальче придумывают, чтоб у таких, как ты, сердечко посильнее пощипывало! В общем, сплошная эксплуатация наивной простодушности, спекуляция чужой искренностью. Даже обидно за твою эту искренность, ей-богу! Так и погибнет она под бременем глянцевой смотрибельности, читабельности и на слух воспринимабельности! Кругом уже бедный народ своей пошлостью повязали.
– Ну и пускай! А мне нравится! – упрямо дернула плечом Маруся.
– Да ладно, смотри… Я же не возражаю в принципе, – вдруг произнес Никита равнодушно, и будто сник сразу, и тут же уткнулся обратно в книжку, исчез из совместного их пространства. Был и исчез тут же. Вспыхнул и погас. Хотя лучше бы уж говорил. Лучше бы уж сердился и называл ее дурочкой. Все лучше, чем это гулкое обидное равнодушие. У Маруси даже глаза защипало от обиды – ну зачем он так? И вопрос чуть с языка не сорвался – зачем женился тогда? Хорошо хоть Ксения Львовна в этот момент к ним ворвалась веселым ветром, плюхнулась рядом на диван, обняла за плечи:
– А чего это моя девочка так губки надула, а? Кто это посмел обидеть мою девочку? Никитка посмел? Ух мы его, этого Никитку! За обедом без сладкого оставим! А что это у нас Никитка читает, давай-ка посмотрим!
Бесцеремонно выхватив у него из рук книжку, она произнесла насмешливо:
– Марк Твен, «Письма с земли».
