— Это я и есть, — говорит Мефистофель. Он приподнимается и галантно целует руку Аллы. — Маргарита.
— Я не Маргарита. Я Алла.
— А это ваш Мастер? — Мефистофель указывает на Михаила.
— Типа того. Он мне надоел. Я решила от него уйти, пошла домой. У меня двушка в хрущевке. А дома мать холодец варит. Вонища. А в другой комнате — брат из армии пришел. Мне и деться некуда. Я обратно вернулась.
— Это понятно, — согласился Мефистофель.
— А вы что здесь делаете?
— Он хочет, чтобы я ему душу продал. Задорого, — объяснил Михаил.
— Что?! — удивилась Алла.
— Я ему душу, а он мне — немереные деньги.
— Не вздумай!
— Почему это? Я весь в долгах. Меня когда-нибудь убьют. Работяги не прощают кидалова. Особенно хохлы.
— Как же можно жить без души? — тихо спросила Алла. — Деньги — это бумага. Их можно заработать. А душа — это Божий дар, это и есть ты. Человек без души — трупак. Понимаешь?
— Да ну… — Михаил машет рукой. — Религия — опиум для народа.
— Не опиум. Душа — это любовь. Я любви хочу. А как же ты будешь меня любить без души?
— Да ну. — Михаил отмахнулся.
Профессор достал из папки контракт. Протянул Михаилу:
— Подпись вот тут. Разборчиво.
Михаил подписывает.
— Ты меня теряешь.
Алла заплакала.
— Ты же все равно уходила, — напомнил Михаил.
Мефистофель поднялся со стула, спрятал контракт в папку.
— Не плачьте, Алла! — сказал он. — Пойдемте со мной.
— Вы хотите, чтобы я тоже продала вам душу?
— Зачем? У меня их целый чемодан. Просто будем путешествовать, и все. Я вам целый мир покажу. С двух сторон. И всю галактику. Вам понравится.
— А зачем вы приходите к людям?
— За душами. Души — это мой бизнес.
— Мертвые души? Как у Гоголя? — уточняет Алла.
— Зачем мне мертвые? Мне нужны живые, желательно заблудшие.
— А куда вы их складываете?
— В зависимости от количества. Сейчас много заблудших душ. Время такое.
Мефистофель идет в прихожую. Надевает пальто, цилиндр. Оборачивается к Алле:
— Ну, так вы идете?
Алла стоит в нерешительности.
Сестры
Светлана и Тамарка — двойняшки. Но они совершенно не похожи. Светлана — красивая, а Тамарка некрасивая. Светлана — блондинка, а Тамарка — темнорусая, никакая. У Светланы личико нежное, как лепесток пиона. А Тамарка в прыщах и с дурной привычкой ковырять в носу, а потом рассматривать то, что достала. Но самое неприятное было то, что мать любила больше Светлану, выделяла ее. Тамарку тоже любила, но с оттенком сочувствия. А Светлану любила всей душой. Наряжала. Баловала.
Тамарка все это, конечно, замечала, обижалась и даже плакала. Плакала она басом, ревела, как корова. Ей предлагали: замолчи! Тогда она ревела еще гуще.
Светлана училась хорошо, а Тамарка плохо. Практически не училась. Ненавидела математику, геометрию, физику, химию, практически все школьные предметы. Кроме истории. Историю она обожала. Особенно ее интересовала Испания. Тамарка рисовала испанских гидальго с трубчатыми воротниками в коротких полосатых штанах, напоминающих арбузы. Похоже, что Тамарка когда-то в прошлой жизни жила в Испании и была мужиком, гидальго, — иначе откуда эта тяга? Откуда эта мужская походка? Тамарка ходила как матрос по палубе во время шторма, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Стало быть, гидальго, какой-нибудь Хосе, был не из красавцев и любил ковырять в носу.
Детство пришлось на послевоенные годы. Отец умер от раны, полученной на войне. «Мы не от старости умрем, — от старых ран умрем», — писал поэт Семен Гудзенко. Поэт прошел войну и знал, о чем говорил.
Светлана и Тамарка остались с матерью. Ее звали Зоя. Зоя работала медсестрой в поликлинике. Работа тяжелая и малооплачиваемая. На лето Зоя рассовывала детей по родственникам. Считала, что родственники обязаны помогать. На то и родня.
Родня жила под Винницей, в маленьком поселке.
Светлана и Тамарка ходили на танцы в клуб. Светлана нравилась местным парням. Они приносили ей крупную черешню в кульке, свернутом из газеты. Приносили свежую зелень с огорода.
Тамарка нравилась меньше, но все-таки она была городская, а значит, культурная. Местные парни уделяли внимание обеим сестрам, и это возмущало домашних. Сельские бабы, матери этих парней, спрашивали у сыновей: «Чем будем борщ заправлять, черною чи рыжею?»
Видимо, матерям казалось, что их сыновья тратятся на городских, унося из дома последние деньги. Но это не так. Сыновья уносили только свои гормоны и мечтания.
Светлана бегала на свидания с разными парнями. Сегодня с одним, завтра с другим. Ей никто не нравился. Но не сидеть же дома.
Однажды она пришла на танцы. Ее пригласил Андрей Ткачук, вывел на середину, сделал несколько «па», потом снял руку с ее талии и покинул танцплощадку.
Светлана не поняла: почему ушел? Может, в туалет захотел? Нет сил терпеть…
А оказывается, в поселке был свой этикет. Если девушка меняет парней, значит, она не самостоятельная, и ее бросают во время танца, демонстрируя свое презрение. Оказывается, этот акт — позор для девушки. Но Светлана не вдавалась в сельский этикет. Ни один из парней не соответствовал ее идеалу.
Она знала, что через неделю уедет из этого захолустья и никогда о нем не вспомнит.
Жили у Нинки, у своей двоюродной сестры. Сестра была старше на пять лет и пребывала замужем за шахтером по имени Борис.
Перед отъездом пошли вместе с Нинкой на ближайший хутор. Понесли обед Борису. Что он там делал, на хуторе, Светлана не помнила. Кажется, что-то сторожил.
Шли лесом.
Вдруг сестры увидели человеческие кости, лежащие в один ряд. Длинная линия из костей.
— Что это? — оторопела Тамарка.
— Це немцы жидив стрелялы, — спокойно разъяснила Нинка.
— Ужас… Как жалко…
— А як же ж, — отозвалась Нинка. — Кишку и то жалко.
— Какую кишку? — не поняла Тамарка.
— Кошку, — объяснила Светлана.
Дальше пошли молча.
Нинкин муж Борис обрадовался обеду. Стал есть прямо из глечика (из горшочка). Нинка ревновала мужа. Ей казалось, что к нему на хутор ходят любовницы. А может, и ходили. Борис отбрехивался. Он не хотел сознаваться, но было заметно, что рыльце в пушку.
Борис — шахтер. Он всю жизнь боялся погибнуть под завалом, быть погребенным заживо. Именно так оно и оказалось в дальнейшем.
