Депрессия набирала силу. Я рисковала провалиться в нее с головой и утонуть. Но мне помогла моя подруга Людка.
Людка выслушала мою историю и сказала не задумываясь:
— Не нужна тебе эта дача. Ты отдала бы за нее все свои деньги с кошельком, а потом приехала бы на базар, стояла и думала: купить тебе яблоко или нет?
Я тупо смотрела на Людку.
— Помнишь, как говорил Буратино? «Надо иметь денежки за щекой». А ты бы отдала все свои сбережения. А на что жить? Что есть? Грызла бы угол дачи? Благодари Бога, что он тебя оградил от этой ошибки. И Вальку благодари. Она — твой ангел-хранитель.
— Валька меня кинула, — обиженно напомнила я.
— И очень хорошо. Зачем тебе две дачи?
— Вложение денег, — объяснила я.
— Вкладывать надо лишние деньги, а не последние деньги. Тоже мне, бизнесмен…
Я почувствовала, как я выплываю из депрессии.
На дворе стоял май месяц. В это время года я обычно собираю листву, чищу участок. Я помнила, что у Марьи Владимировны были замечательные грабли — цепкие и прочные.
Я зашла в ее двор, открыла сарай и взяла грабли.
Я чистила участок и думала: «Вернуть грабли или необязательно?» Кому возвращать, спрашивается? Вальке? Обойдется. Она мне больше должна.
Днем мне позвонила дочь и сказала, что она сломала палец на ноге.
Я организовала ей врача. По телефону. После этого я взяла грабли, отнесла их обратно и поставила в сарай на прежнее место. Я была уверена: Марье Владимировне не понравилось, что я претендую на ее добро. И она дала мне знать. Перелом пальца — ее работа. Казалось бы, глупость. Но не глупость. Живые и мертвые связаны между собой. Как пел Высоцкий, «наши мертвые нас не оставят в беде». И наоборот: проучат, если им что-то не понравится.
Баба Валя обещала Маше не трогать мироновский «ларек». Оставить родовое гнездо в первозданном виде. А если решит поставить новый дом, то сделает фундамент на другом конце участка. Места хватит, участок большой.
Баба Валя поклялась своим здоровьем и здоровьем всех родственников. Однако через неделю пришел бульдозер и сбрил «ларек» до основания. Затем пришла другая техника и вывезла строительный мусор.
На месте старого дома начала работать финская фирма «Хонка». Был подготовлен проект деревянного дома. Завезли брус и сложили двухэтажный дом невиданной красоты и дороговизны. Абсолютно миллионерский.
Я не успела глазом моргнуть, а дом уже стоял и как будто насмехался над старой «собачьей будкой».
Дело в том, что сын бабы Вали по имени Виталий — из бывших комсомольских работников. Они и тогда ловко встроились в систему, и сейчас оказались в нужное время в нужном месте.
Баба Валя не приглашала меня в новый дом, боялась, что я умру от зависти. Да я и не стремилась. В моих глазах баба Валя была клятвопреступницей. Дала клятву не трогать старый дом и цинично нарушила. И меня обвела вокруг пальца.
Мне было жаль старого дома. Пусть «ларек», но он был намоленный, как маленькая церковь. Там застряло время, мысль и молодость талантливых людей. А что застряло в финском доме? Деньги и опять деньги.
Марьи Владимировны больше нет. И Эльдара Рязанова нет.
Однажды Рязанов шел по дороге, сильно припадая на правую ногу. Я поздоровалась:
— Здравствуйте…
— Заметно? — спросил Рязанов.
— Что? — притворилась я.
Я прекрасно понимала, о чем он спрашивает, но сделала вид, что не понимаю.
— То, что я хромаю, — объяснил Рязанов.
— Разве? А на какую ногу?
— На правую. Колено болит. Нет сил терпеть.
— А вы поменяйте сустав. Сейчас это хорошо делают, — посоветовала я.
— Ну нет, — отказался Эльдар. — Доживу с тем, что есть. На пятнадцать лет моего колена еще хватит.
Я посчитала в уме. Рязанову восемьдесят. Значит, он собирается жить до девяносто пяти.
Я вернулась домой и сказала мужу:
— Рязанов собирается жить до девяносто пяти лет.
— И доживет, — сказал муж.
Но не дожил. Умер в восемьдесят восемь. Тоже неплохо.
Мне его не хватает. Такое впечатление, что в натянутом полотне жизни сделали дыру. Величиной с кулак. Пробили кулаком дыру. Сталин говорил: «Незаменимых нет». Есть. Каждый незаменим, а особенно талантливые люди.
Чем дальше я живу, тем больше дыр. Хочется достать из пустоты дорогих людей и встать перед ними на колени. Они были необходимы в свое время и остались нужны теперь, даже когда их нет.
Санаторий ФСБ обнесли бетонным забором. Сделали территорию приватной. Сюда больше никто не должен заходить.
Все кончилось тем, что санаторий закрыли. Отдыхающие не ездят. Тропинка вдоль реки заросла лопухами и высокой травой. Река покрылась зеленой ряской. Территория пуста, как после Чернобыля. Ходит один-единственный капитан, следит за порядком. А за кем следить? На территории нет даже собак. А раньше был «Бабилон», полный любви и радостных возгласов.
Хорошо, что Марья Владимировна не дожила до этих преобразований. Раньше она выходила из своей калитки, и ее встречала круглая солнечная поляна, а в отдалении красавица-аллея, пестрая от людей. И даже сюда доносился дух сосновой смолы. А сейчас, если выйти за калитку, — узкая раздолбанная дорога и сразу сплошной забор из бетонных блоков, похожих на гигантские вафли. Буквально ГУЛАГ.
Финский дом стоит себе, омываемый дождями и обвеваемый ветрами. В нем никто не живет, потому что молодые разорились и, кажется, разошлись.
Дом выставлен на продажу, но его никто не покупает из-за высокой цены. Сейчас вообще ничего нельзя продать. Иностранцы не хотят вкладывать в нашу страну большие деньги. Выжидают.
Баба Валя время от времени приезжает в контору, платит за газ. Живешь — не живешь, а дом надо отапливать, иначе он отсыреет, полы провалятся.
Газ подорожал, и дом сосет большие деньги.
Баба Валя заходит ко мне, и мы традиционно пьем чай. А Марья Владимировна смотрит на нас сверху, улыбаясь еле заметно, как Джоконда. Возможно, думает: я не смеюсь и не плачу… Смеяться неприлично, а плакать не хочется…
Стрелка
Мой внук Павлуша проводил каждое лето у меня на даче.
Нет ничего и никого прекраснее, чем десятилетний мальчик: совершенство линий, безгрешные мысли, голос, как серебряный колокольчик, — буквально ангел. Я любила его, как никого и никогда. Я дарила ему ту наивную нерассуждающую любовь, которая бывает только между кровными родственниками. Слово «дарить» — не точное. Правильнее сказать: окунала в любовь, как в бочку с водой, с головой. Он захлебывался в моей нежности и вседозволенности. Ему все разрешалось.
