Он смотрел на меня, но лицо его было отстраненным. Мы молчали.
– Думаю, тут мы не сходимся, – наконец сказал он.
– Даже больше, чем ты можешь себе представить.
– Не помню, чтобы ты была такой.
– А я такой и не была. Я была дурой.
– Ты была симпатичной и веселой. И во всем видела хорошее.
Я глянула на часы. Мне нужно задать Таю один, последний вопрос, так что я пропустила его реплику.
– Той ночью. В грозу. Ты знал, что отец хотел сказать нам? Мне?
– Он очень злился. Бормотал себе под нос всю дорогу, но я не слушал.
Я смотрела и не узнавала в этом мужчине, сидящем передо мной, собственного мужа: надежда, которую всегда излучало его лицо, сменилась непонятным отчуждением.
– Ты был согласен с ним? С тем, что он нам наговорил?
– Джинни… – начал было Тай с досадой и раздражением, но осекся и продолжил уже тактичнее: – Джинни, все, что касалось фермы, я слушал внимательно, остальное пропускал мимо ушей. А вы от любого его слова впадали в панику.
– Я уже на пятнадцать минут опоздала, – бросила я, вставая. – Не хочу, чтобы Айлин цеплялась ко мне.
– Скажи хоть последнее слово.
– Пожалуйста. Мне все равно!
Больше мы не издали ни звука. Вместе дошли до машины, он открыл дверь, повернулся ко мне, обвел рукой дорогу, кафе, парковку и сказал:
– Не понимаю, как можно так дерьмово жить. Но, думаю, привыкну.
Это было его последнее слово. Когда он отъезжал, мы помахали друг другу. И я вспомнила, как когда-то впервые его увидела. Он тогда учился в десятом классе, я на год младше. Отец – уж не знаю, каким чудом – отпустил меня с подружками на футбол. Стояла осень, но еще жаркая. Я как раз стаскивала свитер, когда увидела, что мне машет мускулистый, симпатичный парень. От радости и неожиданности я, не долго думая, улыбнулась и помахала в ответ. Тем парнем был Тай. Заметив, что я машу ему, он отвернулся. Я оглянулась. Оказалось, он махал девушке, которая сидела на два ряда выше. Уже потом, пять лет спустя, когда мы начали встречаться, я спросила его про тот случай, но он поклялся, что ничего не помнит, и я уверена, что он не врал. Однако я-то помнила. Помнила, что стоит подумать о себе слишком хорошо, как тут же придет расплата – стыд.
44
Уверена, Тай бы поклялся, что моя преданность Роуз осталась незыблемой и, возможно, даже патологической, однако он ошибался.
Я ненавидела ее письма. Она писала кратко, в один абзац, миролюбиво и по делу, однако исподволь как бы поучала меня (хотя чему тут удивляться – наши отношения всегда были такими). Она до сих пор сознательно давала понять, что навсегда останется моей сестрой, и что только мне решать, какими будут наши отношения, и что терпение ее безгранично. Неразрывность нашей связи читалась в каждой строчке ее писем и даже в адресе «Джинни Кук Смит от Роуз Кук Льюис». Больше писем я боялась только ее звонков, поэтому телефон дома не ставила.
Но когда я ей понадобилась, она меня нашла. В октябре, через полгода после визита Тая, в мой обеденный перерыв в кафе раздался телефонный звонок. Это была Роуз. Я почувствовала это, пока шла к кассе, где стоял телефон.
Оказалось, ее положили в больницу в Мейсон-Сити. Это раз. Девочки остались одни на ферме. Два. Она хотела видеть меня. Три.
– К трем буду, – произнесла я и повесила трубку.
Я знала, что Айлин не откажет дать мне внеплановый отпуск. Она целый год уговаривала меня отдохнуть. Переодеваться я не стала, будто форма могла меня защитить, и домой за вещами тоже не поехала. Села в машину, как была, с одной дамской сумочкой.
В Мейсон-Сити я остановилась у телефонной будки и набрала лечащего врача Роуз. Он сразу взял трубку и сообщил, что рецидив прогрессирует, вторая радикальная мастэктомия была проведена в июле, в период летнего затишья, облучение и химиотерапию закончили до августа, так что к страде она вернулась домой. Теперь страда закончилась.
Роуз исхудала и казалась крошечной на больничной койке. Когда я вошла в палату, ее веки поднялись как театральный занавес. Глаза раскрылись словно сцена, притягивающая взгляды. Она приподнялась на подушках и похлопала по простыне, приглашая сесть.
– В разгар страды я отгоняла на элеватор по пятнадцать грузовиков в день. За бушель кукурузы давали по три доллара и шесть центов.
– Хорошая цена.
– Жаль, что отец не научил нас многому и не заставлял больше работать. Если бы я занималась этим изо дня в день, как Тай или Лорен, было бы проще.
Она несколько раз глубоко вдохнула, дотянулась до стакана с водой и сделала пару глотков через соломинку.
– Забери девочек с собой. Они готовы ехать.
– Имеешь в виду, собраны?
– Более-менее.
Я решила, она хочет, чтобы я забрала девочек с фермы и сегодня же возвращалась с ними в Сент-Пол.
– Роуз, это просто смешно!
– Обещай, что заберешь их.
– Ну конечно заберу.
– Завтра обсудим когда.
– Хорошо.
Она говорила с трудом, будто выплевывая, выталкивая каждое слово. Наш короткий диалог растянулся на час. Она прикрыла глаза. Я уже собралась уходить, но ее веки снова поднялись, и она сказала:
– Поезжай домой и приготовь им что-нибудь. Пожарь курицу.
Я поднялась.
– Роуз, я останусь сколько потребуется. Это мой первый отпуск за три года.
Она с трудом кивнула.
Меньше чем через час я уже стояла на пороге большого дома. Дверь открыла Линда. Увидев меня, она очень удивилась, но не тому, что я вдруг приехала, а тому, что решила постучать, прежде чем войти. Я удивилась не меньше – она очень изменилась. Все эти три года я аккуратно посылала им подарки на Рождество и дни рождения, но никогда не открывала их ответных писем, чтобы не бередить душу. Снимок, привезенный Таем, нисколько не подготовил меня к реальной встрече. Передо мной стояла высокая, оформившаяся, уверенная в себе пятнадцатилетняя девушка. Открыв дверь, она обернулась в дом и крикнула глубоким, уже совсем взрослым, голосом:
– Пэм, тетя Джинни приехала!
Я перешагнула через порог и попала в ее крепкие объятия. Из кухни, вытирая руки о передник, вышла Пэмми.
– О, тетя Джинни. Подожди минутку – сейчас уберу посуду.
В доме стало уютнее, чем при отце, – не так пусто и аскетично. В гостиной красовался тот самый белый парчовый диван, дополненный новым вольтеровским креслом и дубовым приставным столиком, на котором стояла лампа с белым гофрированным абажуром и хрустальной ножкой. Старое отцовское кресло пропало, зато в углу стояло фортепьяно Пита, правда, на нем уже не было ни одной фотографии. Мебель заполняла всю комнату, не оставляя ощущения пустоты или загроможденности, приглашая войти и остаться. Я села в новое кресло.
