Роуз я написала только к Рождеству. Ее ответ оказался для меня настолько неожиданным, что я поначалу даже не узнала ее почерк. Бессознательно я была уверена, что она уже отравилась и умерла. Но в ее письме ни слова не говорилось про сосиски. Она сообщила, что через пять дней после суда отец, который ни на шаг не отпускал Кэролайн, хотя продолжал верить в ее убийство, увязался за ней в супермаркет в Де-Мойне. Он толкал тележку, она направляла; в бакалее его свалил сердечный приступ. Я представила, как он падает на коробки с кукурузными хлопьями. Похороны прошли скромно. Роуз не поехала.
Ферму они с Таем разделили вдоль дороги, восточная часть отошла ей (ко Дню благодарения она с девочками переехала в большой дом), западная – Таю. С Джессом они планировали отказаться от химических удобрений и засеять землю овсом и кукурузой, посеянной в южноамериканские покровные культуры.
Я отправила девочкам рождественские подарки: пляжное полотенце в горошек для Пэмми и плюшевого котенка для Линды. Роуз я писать не стала, потому что не о чем. Между нами и так все сказано. Роуз, отец, Тай, Джесс, Кэролайн, Пит, Пэмми и Линда – воспоминания еще были слишком живыми, чтобы звонить или писать.
В феврале пришло еще одно письмо от Роуз. Она сообщала, что Джесс вернулся на западное побережье и она отдала большую часть своей земли в аренду Таю. «Мы с девочками решили остаться вегетарианками, – писала она. – Я отправила тебе пару документов на подпись. P. S. Отъезд Джесса не стал для меня неожиданностью».
Документы пришли, я их подписала и отправила обратно. У Тая теперь было триста восемьдесят акров, у Роуз – шестьсот сорок. У меня – съемная квартирка с двориком: две спальни наверху, гостиная и кухня внизу, крошечный балкон, выходящий на автостраду с одной стороны и бетонная веранда с парковкой – с другой. Всего двести тридцать пять долларов в месяц вместе с отоплением, электричество отдельно. В конце дома был небольшой открытый овальный бассейн размером примерно восемь на четыре и глубиной не больше метра.
Отъезд Джесса нисколько не утолил мою жажду мести. Напротив, спокойный тон, с которым Роуз об этом писала, даже подогрел ее. Неужели она не видела, насколько далека я от нее? Неужели верила в мою неколебимую преданность, несмотря на всю боль и злобу, видимо считая свои планы важнее моих чувств?
В день, когда пришло то письмо, на моей старой машине полетела коробка передач. Я обменяла свой «шевроле» на восьмилетнюю «тойоту» с пробегом восемьдесят тысяч миль. Мне нравилось, как она смотрится на парковке перед моим домом: безлико и неприметно.
Кроме этих событий, в моей жизни ничего не происходило, дни проносились за днями как в тумане – благословение городской жизни. Ощущение важности каждого момента, какое было на ферме, где любая гроза несла запахи и краски; планы и заботы, когда любая перемена виделась как предвестие грядущего процветания или краха и любая мелочь могла оказаться роковой, – это ощущение покинуло меня. Я жила так, будто забыла, что все еще жива.
43
Однажды утром, несколько лет спустя, я подошла к столику, за которым сидел мужчина. На нем была бейсболка, и со спины я приняла его за дальнобойщика. Шесть утра, начало моей смены. За другими столиками курили еще четверо. Я улыбнулась и сказала:
– Что будете на завтрак, сэр? Советую картофельные оладьи и яблочный мусс.
Тут мой взгляд упал на белый конверт на столике. Там значилось мое имя. Я испуганно подняла глаза – передо мной сидел Тай.
– Привет. Открывай, – бросил он.
– Привет. Как Роуз?
«Уже умерла?» – пронеслось у меня в голове. Зачем же еще он сюда приехал?
– Как всегда.
В конверте лежала поздравительная открытка с днем рождения и фотография. Роуз, рядом с ней Пэмми, заметно выросшая, с уже оформившейся грудью, и с краю – Линда, в очках, с копной блестящих немного потемневших волос. Хорошенькая, но не смазливая, с индивидуальностью, как Пит. Почти вся в черном. Я внимательнее присмотрелась к Роуз – ни капли не изменилась.
– Сегодня ведь мой день рождения? Я совсем забыла.
– Тридцать девять. – Он грустно улыбнулся.
Отчего-то это так потрясло меня, что я застыла, забыв о кафе и о работе.
– Я готов сделать заказ, – наконец сказал он и выразительно глянул на Айлин. Я обернулась. Она улыбалась.
– Ей просто любопытно, – отмахнулась я. – Она считает, что у меня нет родных.
– А есть?
– Конечно нет.
За моими столиками прибавлялся народ.
– Возьми черничные оладьи и сосиски. Это лучшее, что есть. Сейчас принесу кофе.
– Забавно, как будто ты снова дома.
Я сунула блокнот в карман.
– Не заигрывай со мной.
Тай принялся за завтрак, разложив на столе принесенную с собой де-мойнскую газету. Потом просмотрел те, что вынул из нашей газетной стойки; пролистав, аккуратно сложил и поставил на место. Выпил четыре чашки кофе, заказал картофельные оладьи и кусок яблочного пирога. Пробегая по залу, я высматривала на парковке наш пикап, но так и не увидела. Тай расплатился, перекинулся парой фраз с кассиршей и вышел. На чай оставил двадцать процентов – щедро для фермера, но маловато для дальнобойщика. Я достала из кармана передника открытку и фотографию и еще раз рассмотрела их.
Тай вернулся в половине одиннадцатого, в мой обеденный перерыв. Мы пошли в кафе напротив.
День рождения у меня 29 апреля. Сколько мы жили с Таем, он всегда этот день проводил в полях. Я заказала колу, Тай – кофе. Мы сели у окна, выходящего на парковку. Там не было ни одного пикапа.
– На чем ты приехал?
– Вон на том «шевроле».
Он показал на потертый желтый седан, все заднее сидение которого было завалено вещами.
– Почему?
Надо сказать, Тай сильно изменился. За последние два с половиной года перед моими глазами промелькнул целый каталог американских мужчин разных типажей, цветов и конфигураций. Такого разнообразия я не видела за всю свою жизнь. Тай выглядел как человек остепенившийся, с твердыми взглядами и устоявшимися привычками, больше похожими на ритуалы, а это, как меня вдруг осенило, пожалуй, и есть главный признак мужественности и зрелости – твердое убеждение, порожденное опытом и закрепленное привычкой. Тай, обветренный и рыхловатый, не был привлекательным. Я бы никогда не приняла его за дальнобойщика.
– Вещи удобнее держать в машине, а не под открытым небом. Я еду в Техас.
– Зачем?
– Там огромные свинофермы. Хочу устроиться на работу.
Он замолчал и посмотрел на меня. Я знала, какого вопроса он от меня ждет, но выговорить его не могла. Наконец он сам сказал:
– Марв Карсон отказался дать кредит на посевную. Кроме будущего урожая, заложить нечего. Банк решил прикрыть такие кредиты из-за неплатежеспособности семейных ферм.
