Когда мы приехали, Тай выскочил из машины раньше, чем заглох мотор, и рванул в сарай. Была пятница, я думала, что работы возобновятся со следующей недели. Наливные полы, простоявшие под открытым небом почти три месяца, заметно выцвели, а один даже треснул – придется чинить. Однако бросать стройку нельзя – слишком глубоко мы влезли в долги.
После сбора урожая любая ферма выглядит запущенной и заброшенной, но наша, когда мы вернулись, показалась мне совершенно мертвой. Никогда прежде, даже во время обычной зимней уборки, починки и подготовки к следующей весне, не производила она на меня такого гнетущего впечатления.
Дом выглядел лучше обычного – не зря я драила его последние месяцы, – но уборка не могла скрыть старую, разномастную мебель и пятна на коврах и линолеуме, не поддающиеся никакой доступной бытовой химии. Навоз, кровь, топливо, смазка просачивались внутрь несмотря на самое энергичное сопротивление.
Дом казался чужим. Удивительно, раньше я почти никогда не воспринимала его целиком: видела стул, который только что отмыла, картину, купленную в антикварной лавке в Кэботе, уголок, выглядящий респектабельно или уютно. Вспомнилась история, которую рассказал мне как-то один из друзей отца, Джим: когда в наш округ провели электричество, вся их семья собралась на кухне, чтобы первый раз торжественно включить свет и вступить в новую эру (бензинового генератора, как у моего деда, у них не имелось). Щелкнул выключатель, и первое, что сказала мать, было: «Какое же все грязное!» И я, вступив в свою личную новую эру, могла теперь повторить за ней то же самое слово в слово. Я достала из холодильника мясо, посыпала солью из старой пластмассовой красной солонки и бросила на сковороду, которой пользовалась уже семнадцать лет. Неужели это я? Неужели это мой дом?
Почистила картошку и поставила ее варить, сходила в сад за брюссельской капустой. Если ее подморозит, она станет сладкой, как и пастернак. Огород стоял в запустении. Я выдернула помидорные плети и развесила их на трубах с холодной водой в подвале. Оставшиеся помидоры дозреют в прохладе ко Дню благодарения. С перцев уже облетели все листья, торчали одни голые стебли.
Опустевшее картофельное поле засыпали сырой соломой. Глаз радовали только изумрудные кочаны брюссельской капусты на долговязых стеблях, увенчанных шапками крепких листьев. Они отламывались с сочным хрустом. Я набрала пару десятков и вернулась в дом. Автоматически повернула кран и налила воды в старую кастрюлю. Проткнула вилкой основания кочанчиков. Уменьшила огонь под картошкой. Вернулся Тай, стянул сапоги, повесил рабочий комбинезон рядом с дверью. Я сказала:
– Ужин будет через двадцать минут.
– Отлично.
Поставила капусту на медленный огонь. Тай вымыл руки, тщательно их вытер кухонным полотенцем и вышел. Я включила духовку, чтобы поставить мясо, и наклонилась проверить, горит ли огонь – он временами гас.
– Нужно купить новую плиту. Этой уже опасно пользоваться.
Тай вернулся из комнаты.
– Думаю, сейчас не самый удачный момент.
– Ладно, подождем, пока она взорвется и избавит нас от мук.
Он раздраженно вздохнул.
– Перенесу завтра плиту из дома твоего отца. Она почти новая.
– Мы можем просто переехать туда. Я же старшая.
– Тот дом слишком велик для нас, – бросил он, будто говоря: «Да как ты смеешь?»
– Ну да, он большой. Его и строили, чтобы показать, кто есть кто. Может, теперь пришла моя очередь показать себя.
– Ты уже достаточно показала этим летом, прямо скажем.
Над плитой поднялся пар – закипели картошка и капуста. Я вспомнила про духовку – теперь-то она точно прогрелась. Встала, открыла дверцу и поставила мясо.
Мы молчали. Приглушенно шумел газ, через минуту послышалось шкворчание, разнесшееся по кухне как зловещее пророчество.
– Мне нужна тысяча долларов, – сказала я с таким чувством, будто пробиваю в стене брешь.
– У меня как раз есть тысяча в кармане, – делая брешь еще больше, ответил Тай. – Арендатор вчера заплатил, а в банк я сегодня не успел заехать.
Я протянула руку. Он вытащил из кармана пачку денег и отдал мне. Та показалась огромной и тяжелой – гораздо больше и тяжелей, чем была на самом деле. Я вышла в коридор, сняла с вешалки пальто и шарф, взяла ключи от своей машины и, оставив на плите недоделанный ужин, вышла за дверь.
Поняв, что я уезжаю, Тай крикнул:
– Я жизнь свою отдал этой ферме!
– Ну и забирай ее.
На улице уже стемнело, луны не было видно. У самой машины я споткнулась и почти рухнула на холодный металл. Потянулась к двери, почувствовала, что в руке зажаты деньги, сунула их в карман пальто.
В Мейсон-Сити я заехала в кафе и съела хот-дог.
В Сент-Поле остановилась на ночь в ассоциации молодых христианских женщин. Там не стали задавать вопросов, когда я пропустила графу «Домашний адрес» в регистрационной карточке.
Книга шестая
42
Днем и ночью за моими окнами, выходящими на 35-ю автомагистраль, шумели машины. Их не заглушал даже гул кондиционера летом. Но мне это нравилось, как нравилась и моя работа официанткой в придорожном кафе, где всегда можно получить завтрак, надежду и работу. Там не нужно соблюдать сроки, обращать внимание на смену времен года и следить за погодой. И хоть в Миннесоте любили поговорить о зиме и похвастаться собственной стойкостью, здесь на автостраде зиму мало кто замечал; главное, чтобы движение не вставало. Снег и дождь были всего лишь частью пейзажа за окном. Лампы в кафе, над дорогой, в окнах соседей, на парковке отбрасывали пересекающиеся круги света и горели сами по себе, со мной или без меня. Не смолкал однотонный успокаивающий гул: люди ехали, ели, болтали – день за днем, снова и снова, засыпала я или просыпалась, была бодрой или усталой.
Случайные, ни к чему не обязывающие разговоры нравились мне больше всего. Посетители шутили и улыбались, благодарили, просили, извинялись, болтали о погоде, рассказывали, куда едут. И так снова и снова, день за днем. Айлин, наша управляющая, настаивала, чтобы мы вовлекали в беседу всех посетителей, даже самых молчаливых, как того требовали корпоративные правила, потому что доказано – люди едят больше и чувствуют себя лучше, когда есть с кем переброситься парой фраз. Мне это не составляло труда. Завести разговор – как войти в освещенную гостиную. Некоторым девочкам не нравилось болтать с посетителями, они, конечно, спрашивали, как полагалось: «Вам понравилось, сэр?» – но делали это без души. У меня же словно мелодия звучала в голове, и, говоря «Что вам принести?», «Это все?», «Спасибо, что заглянули, приезжайте еще», я достигала гармонии.
Казалось, жизнь кончилась и я попала в загробный мир. Долгое время мне даже не приходило в голову, что может быть какое-то будущее. И это меня, честно говоря, радовало. Где-то в глубине души жила полуосознаваемая надежда, что наконец-то наступил вечный покой. Зубная щетка, потрепанный диван, лампа в форме пальмы, которую я нашла в мусорке, и служащая ей подставкой картонная коробка, электрический чайник, упаковка чайных пакетиков на холодильнике, два полотенца, купленных на распродаже, шарики для ванны, пижама. Рабочая форма, благодаря которой все дни сливались, напоминая вечность. Выходные я проводила, валяясь в кровати или в теплой ванне с книжкой из местной библиотеки. Выбирала какого-нибудь автора и читала подряд все тома на полке. Особенно мне нравились плодовитые, но уже умершие, такие как Дафна Дюморье или Чарлз Диккенс, чтобы можно было представить их книги как загробную жизнь, далекую и обособленную, словно рай или ад. Новости я не смотрела, у меня даже телевизора и радио не было. Газет не покупала. С теми, кто остался в прошлой жизни, не общалась.
