– Кто там?
– Это я, э-э… Джинни.
Страх и стыд окутали меня, словно облако.
– Что случилось? Ты стучала? Я слушаю радио.
Лица я его не видела, но мне показалось, что сверкнула улыбка.
– Мы давно не общались.
– Да. Столько всего произошло. Я скучаю, – добавил он мягко.
Он не должен был этого говорить. Не должен! Потому что, когда я сказала: «Люблю тебя», он смог ответить лишь: «О, Джинни», и в голосе его не было ничего, кроме неприкрытого сожаления, которое вибрировало в наступившей тишине как удар колокола, и которое стало ответом на все вопросы, мучившие меня с начала лета.
– Подожди. Сейчас я спущусь! – крикнул он через мгновенье.
Но ждать я не собиралась. Домой! Скорее домой! Только не по дороге, а сквозь хлещущую по лицу кукурузу. Никакие извинения, или милости, или унизительные объяснения не настигнут меня там.
В шесть утра я уже мыла посуду. Тай шагал по обочине Кэбот-стрит. В семь приехали рабочие, позавтракавшие в кафе. Я загрузила стиральную машину и пошла развешивать на улицу постиранное белье. Что бы ни случилось, я, как исправный автомат, выполняла свою работу. Скоро простыни и рубашки заслонили от меня стройплощадку, и я не видела, как к грузовику с бревнами подъехали две машины. Но я видела, когда шла с пустой корзиной к дому, как грузовик в сопровождении большого бордового «понтиака» Марва Карсона и бирюзового «доджа» Кена Лассаля уезжает прочь. Тай, стоя на обочине, проводил их взглядом. Утер рукавом пот со лба. И долго смотрел вслед.
Спрашивать незачем, я и так знала, что Кен и Марв заставили Тая прекратить стройку. Понимала, что он щедро платил сверхурочные в надежде скорее пройти точку невозврата. Смутно осознавала, что это были напрасные потуги, бессмысленная трата денег, шаг в пропасть. Окончательный крах наших отношений.
34
Два дня спустя я вытряхивала грязь из пылесоса. Тай что-то делал в свинарнике. После ночного спора мы почти и не разговаривали.
– Урожай будет знатным.
Я вздрогнула.
За стеклянной кухонной дверью, взявшись за ручку, стоял Генри Додж, пастор.
– Цыплят по осени считают. Хорошо бы сентябрь сухой простоял, – откликнулась я.
– Пригласишь войти?
Я выпрямилась, с рук капала пена, пришлось их вытереть.
– Конечно. Кофе?
Пастор нажал на ручку и открыл дверь – чересчур напористо. Надо же, ехидно подумала я, в любую щель пролезет. До того, как приехать к нам, он, кажется, работал миссионером где-то в Африке или на Филиппинах.
– Джинни, я думал, мы друзья, – начал он.
– Вот, садись. Сейчас отрежу кекс.
– Спасибо, еще рано для сладкого.
– Тай любит завтракать остатками пирога, – попыталась я сменить тему, наливая гостю кофе, но произнесенная им фраза зависла между нами, и я сказала: – Возможно.
– Что возможно?
– Возможно, мы были друзьями. Но, возможно, надо прояснить это определение.
Он рассмеялся, будто услышал весьма смешную шутку.
– Ты заезжала несколько дней назад.
– Ну, в общем, да. Все в порядке, – пробормотала я, но увидев, как он удивился, разозлилась. – Мне, наверное, нужно было позвонить вам после того обеда. Такая шумиха поднялась…
Я закатила глаза.
– Полагаю, это я должен был позвонить. Потому и пришел.
– Возможно, мы были друзьями. Я смогу сказать точнее, если ты объяснишь, что это значит.
Он снова рассмеялся. Похоже, мои слова показались ему остроумными или ироничными, но я говорила серьезно. Опустившись на стул, он поерзал, будто усаживаясь в высокую траву, глотнул кофе и сказал:
– Обычно я помогаю людям взглянуть на жизнь с иной, более высокой перспективы, но сейчас я пришел поговорить с тобой.
– Тот обед был просто позором, – сдалась я.
– Не все считают, что Гарольд прав.
– Не все? С ним не согласны единицы или большинство? Или сколько? – уточнила я.
– Ну…
– Поверить не могу, что кто-то поддерживает Гарольда! – Я почувствовала, что закипаю. – Он же все подстроил! Да еще и злорадствовал…
– В его теперешнем состоянии, я не думаю… – пробормотал гость, вертя в руках чашку. – Я хочу вас помирить.
– Зачем? – спросила я, стараясь говорить как можно спокойнее, но он все равно принял мой вопрос за обвинение.
– Больше некому. Как твой пастор и пастор твоего отца…
– Зачем нас мирить? Какой смысл?
Он явно не ждал такого вопроса. Я молчала, давая ему собраться с мыслями. Наконец он ответил:
– Неужели ты сама этого не хочешь? Я, как друг, вижу, что такая атмосфера угнетает тебя. – Ему явно понравился собственный ответ, и голос зазвучал ласковее. – Ты выглядишь несчастной. Напряженной и измотанной.
Неопровержимое доказательство – неспособность сохранять видимость благоденствия.
– Ты что, следишь за нами? За мной? Мало ли, как я выгляжу! Внешность – не главное!
Он опять рассмеялся, но тут же взял себя в руки и проговорил со значением:
– Не обязательно смотреть, чтобы видеть.
Мой друг? Сможет ли он взглянуть моими глазами на нашу семью, на отца, на Роуз? Только это было «… важно.
– Семьям лучше держаться вместе. Трудиться «… вместе.
– Всем?
Он замолчал, видимо перебирая в голове все известные ему семьи.
– Возможно, не всем, – наконец признал он. – Но исключений очень мало, Джинни. Некоторым не нравится мой консерватизм, но за годы служения я видел только один развод, против которого было нечего возразить. Только один! – Он сделал пузу как на проповеди, готовясь изречь нечто важное. – Сейчас в моде другие нравы. Ваш округ – возможно, последний оплот традиционных ценностей. Три поколения, живущие и работающие бок о бок на одной ферме, – это дорогого стоит.
– В теории – да.
– Мы и приехали-то сюда с Хелен ради того, чтобы оберегать ценности, в которые сами верим. Одно из самых дорогих воспоминаний моего детства – сенокос у деда, на который выходили все его сыновья. Они были как единое целое.
– До сих пор ладят? – спросила я с неприкрытой усмешкой.
– В основном.
– В основном?
– Естественно, не без ссор. Все мы грешны. Но, возможно, в этом есть высший смысл: находясь с врагом в одной упряжке, учишься любить его, – закончил он, довольный тем, как ловко вывернулся из моей ловушки.
– Сколько тех, кто не общался с другими последние лет десять?
