Кэролайн присоединилась к апелляции отца. Документы, пожалуй, следовало занести в дом, но я не могла, как будто мне предстояло проглотить что-то огромное и мерзкое. Я забыла спросить, получит ли Роуз собственный пакет документов или мне следует сообщить ей. При одной только мысли об этом я сжалась: придется не только говорить, но и слушать. Обычно я представляла Роуз своей спасительницей, которая выведет меня из зловонной трясины, в которую мы угодили. Однако временами она виделась мне совсем иначе – собакой, беспрестанно лающей по любому поводу. И тогда я тоже казалась себе собакой, только совсем другой, менее бдительной, зато с готовностью подхватывающей чужой лай и брешущей с не меньшим остервенением.
Я внимательно прочитала документы и положила их на обеденный стол, прижав кружкой Тая. Пусть сам все узнает.
Было довольно жарко, но меня колотило, пока я набирала номер. Ответила не Кэролайн, а секретарь. Я с трудом взяла себя в руки, чтобы не стучать зубами, и вцепилась в трубку, уверенная, что сестра не откажется со мной поговорить и подойдет к телефону. Однако, услышав ее голос, я потеряла дар речи, только и смогла выдавить:
– Привет.
– Здравствуй, – ответила она.
– Что происходит? – Сама не знаю, откуда у меня взялся такой недружелюбный, резкий тон, особенно когда стоило быть аккуратней.
– Это я хотела тебя спросить.
– Тогда надо было спрашивать раньше. Что за иск?
– Не могу говорить об этом. Будешь настаивать – повешу трубку.
Я смолчала про неблагодарность – боялась выйти из себя.
– Ты же отказалась участвовать. Это не твое дело.
– Я и не считаю ферму своим делом. А вот ты, похоже, да: все к рукам прибрали.
– Не я подала иск! Не я затеяла судебное разбирательство вместо того, чтобы решить все по-семейному.
– Еще раз повторяю, я не могу обсуждать с тобой иск.
– А я не могу не обсуждать его! – крикнула я. – Это сейчас важнее всего!
– Только не для меня. Для меня важнее, что отец оказался на улице в грозу!
– Он сам ушел! Сам! Нам что, надо было его связать?
Она молчала, но даже на расстоянии я чувствовала ее недоверие.
– Тебя там не было. Тебе не понять, – постаралась я сказать как можно спокойнее.
– Папа там был. И Тай там был. Они мне все рассказали.
– Тай?
– Он сам приезжал сюда.
– Ты говорила с Таем?
Она не ответила, но все и так было ясно. В глазах у меня потемнело, будто небо заволокло красно-черными облаками. Когда они рассеялись, я выкрикнула:
– Мы все для тебя делали! Кормили, одевали, учили читать, уроки с тобой готовили! Все желания твои выполняли!
– Сейчас речь не о том.
– Мы от отца тебя спасли! Дали тебе свободу, которой у нас самих никогда не было! Роуз… он… – запнулась я, не в силах продолжить.
– А зачем было спасать меня от отца? От родного отца? Придет время, мы еще обсудим все прелести моего воспитания, Джинни, но сейчас не об этом. Сейчас я не собираюсь предъявлять вам с Роуз претензии в том, как вы меня растили. Потом, возможно, мы это обсудим – это всем пойдет на пользу, – но не сейчас. И вообще, извини, у меня работа.
Она отключилась. Я так и осталась стоять с трубкой в руке, потом опомнилась и повесила ее на рычаг.
32
Меня знобило. Я поднялась наверх и померила температуру – нормальная, – однако я все равно выпила две таблетки аспирина. Хотелось снять хотя бы физическое напряжение: перед глазами все плыло, воздуха не хватало. Я решила искупаться. Просто сесть в машину и поехать в бассейн.
Так я и сделала, но чем ближе подъезжала к Пайку, тем сильнее город отталкивал меня, словно не впускал внутрь. Казалось, машина еле ползет. Стыд, который никогда меня не отпускал, то утихая от дружелюбных улыбок, то вновь накатывая от кажущегося пренебрежения, теперь поглотил меня целиком. Как я ни жаждала окунуться в воду (казалось, лишь ее освежающие объятья могут дать мне облегчение), от одной только мысли, что придется надеть купальник и идти к бассейну у всех на виду, у меня перехватило дыхание. Я повернула на север, к старому карьеру близ Колумбуса, где уже лет десять не бывала и даже не вспоминала. После сильных гроз воды там должно быть много.
Кому-то карьер показался бы сомнительным выбором, но он был самым крупным водоемом в округе, прозрачным и сияющим в солнечный день, по крайней мере, таким он мне помнился. В карьере любили купаться старшеклассники. Шериф гонял их оттуда два-три раза в год, да кто-то время от времени подправлял тянувшуюся вокруг сетку. Породу там давно не добывали. Компания, которой принадлежал карьер, обанкротилась, и никто не знал, кому он перешел. Так его и оставили – единственное место, где подземное море выходит на поверхность.
Когда я добралась до карьера, оказалось, что он доверху заполнен мутной водой. Ржавая сетка скрылась за зарослями чертополоха и дикой травы («Бородач, просо веничное, аир обыкновенный», – перечислил бы Джесс). Я не могла ни вспомнить, ни разглядеть в непрозрачной воде, где мелководье, а где глубина, так что нырять опасалась. Школьниками мы с бесхитростным любопытством вытаскивали со дна всякую ржавую рухлядь: автомобильные диски, консервные банки, помятые бочки. Теперь даже думать не хотелось, что скрывается под водой. Но и возвращаться домой не хотелось, как и не хотелось уезжать отсюда в Пайк или Кэбот. Мутная вода лежала спокойно, ветер не дул. На берегу мусора хватало, он валялся, оплетенный сорняками, видимо, так давно, что его даже огибали тропинки. По одной из них я и двинулась в сторону, где виднелись заросли черемухи и боярышника. На кустах шиповника набухали плоды, увенчанные золотистыми пушком. По веткам стелился вездесущий вьюнок, его жемчужно-белые граммофончики уже начали закрываться на полуденном солнце.
Дома мне становилось тревожно от мыслей, что нас обсуждают, скверно – от мыслей, что над нами потешаются и не одобряют, но больнее всего – от мыслей, что за нами просто с любопытством наблюдают, что жалящий, яростный стыд, изводящий меня все эти годы – ничто для соседей, достаточно близких, чтобы следить за нашей жизнью, но бесконечно далеких, чтобы понять и разделить наши чувства. Теперь же на расстоянии их безразличие казалось благом и давало надежду, что трудности, с которыми мы столкнулись, преходящи и не способны разрушить привычный ход жизни, моей жизни, жизни нашей семьи.
Вдалеке от фермы проще поверить, что главное – набраться терпения. Жизнь отсюда виделась крепким канатом, пусть и с парой случайных узлов. Я не знала ни одной семьи в округе Зебулон, которой бы не пришлось столкнуться с раздорами и утратами. В конце концов, не это ли излюбленная тема разговоров: куда ведут нынешние конфликты и чем закончились прошлые, как они повлияли на нас и как изменили? И не заканчиваются ли подобные разговоры тем, что все не зря, все к лучшему и на смену страданиям приходят процветание, мир или хотя бы ощущение полноты жизни?
