Выбранные мной простыни отлично гармонировали с желтыми обоями. Я отогнула верхний край одеяла и взбила подушку. Совсем скоро здесь будет спать Джесс, подумала я, и прилегла туда, куда будет ложиться он. Туалетный столик у окна, дверца шкафа приоткрыта, желтая краска облупилась, на зеркале бронзовые разводы, на потолке пятно влаги. Он приходил сюда ко мне. Мой отец лежал здесь со мной, на этой кровати. Я смотрела на его залысину в окружении темных с проседью волос и чувствовала, как он сосет и лижет мою грудь. Невыносимое воспоминание! Я вскочила с кровати и закричала.
Тело дрожало и сотрясалось от стона. Перед глазами мелькали желтые всполохи вместе с ударами пульсирующей в висках крови. Эта невыносимая картина поднялась со дна моей памяти вместе с воспоминанием о том, как исчезали мамины вещи, как церковные дамы распихивали их по машинам, как Мэри Ливингстон повернулась ко мне с озабоченным лицом и спросила, не хочу ли я оставить что-нибудь на память, и как я ответила «нет». Испугавшись, что сейчас потеряю сознание и упаду с лестницы, я рухнула на деревянный пол в коридоре.
Роуз обещала прийти. Я без конца повторяла и повторяла ее имя в надежде, что сейчас она появится передо мной словно из ниоткуда, ведь ни стука входной двери, ни ее окрика я не слышала. Я бы пожаловалась ей, что не смогу, просто не выдержу нести груз вернувшегося ко мне знания всю оставшуюся жизнь, изо дня в день. То, что успело пронестись у меня в памяти, было лишь верхним слоем, под которым громоздились, как в бездонном темном мешке, другие, еще более невыносимые картины, пока невидимые, но ощущаемые. Я страшилась их. Страшилась жить с ними, словно с бомбой или радиоактивными отходами в мозгу, способными отравить или уничтожить все вокруг. Будь Роуз здесь, я бы как-нибудь передала ей их, чтобы она хранила их за меня. Но ее не было.
И тогда я закричала. Закричала так, как еще никогда в своей жизни – изо всех сил, до боли в гортани, не боясь быть услышанной – чтобы в мире не осталось больше ничего, кроме этого крика.
И он помог. Парализовал чувства и принес физическую боль, которая вернула в настоящее, в утро, на деревянный пол. Отдышавшись, я поднялась и пригладила волосы рукой. Голова раскалывалась – пришлось пойти в ванную и принять аспирин. Роуз так и не пришла. Когда я вернулась домой, было почти девять. Всего девять. Начало новой жизни, еще одной моей новой жизни.
30
После церковного обеда требовалось многое обсудить, и я надеялась, что наши откровенные разговоры с Джессом, по которым я так скучала помимо воли, возобновятся. Но виделись мы всего дважды, и оба раза он был молчаливым и отрешенным, сказал лишь: «Удивительно, каким потерянным я себя чувствую», «Как я мог быть так уверен, что он изменился?», «Не представляю, куда теперь идти». И все – больше ничего. Когда я начинала что-то говорить в ответ, мои слова повисали между нами, не достигая цели. Джесс погружался в свои мысли, прежде чем я успевала закончить фразу. Даже походка его изменилась, застыла и огрубела, утратив завораживавшую меня текучую грацию, открытость и динамичность. Теперь он держался жестко и прямо.
Я не могла смотреть на эти перемены без смятения и боли, но мое неловкое сочувствие только все портило. Я знала, что он говорит правду. Он был потерян.
Я не стала рассказывать ему о том, что всплыло в моей памяти, когда я лежала на кровати, на которой теперь спит он, хотя он наверняка об этом думал. И Роуз я тоже ничего не сказала. Во-первых, потому что сначала не поверила ей, посчитала ее признание выдумкой, а во-вторых, потому что проще было сочувствовать, чем делить роль жертвы. Она бы стала напоминать мне новые и новые ужасы, бездонный мешок открылся бы, выставив на свет все свое смердящее содержимое, и я бы уже не смогла отвернуться. Я бы смотрела и смотрела, пока горе и злость не захватили меня, заставляя вспоминать, затягивая в такую стремнину, из которой мне не выплыть.
Поэтому я говорила с сестрой о Гарольде. О том, что он устроил на церковном обеде. О том, что поездка Джесса на органическую ферму и его неуемное восхищение стали, возможно, последней каплей. Я никогда не верила, что Гарольд примет идею Джесса, но вряд ли он хотел рассориться с сыном. Роуз, как всегда, была более категорична: считала, что Гарольд с самого начала планировал унизить Джесса, настраивал его против Лорена и дразнил изменением завещания, чтобы подманить и обнадежить. И Джесс купился, хотя сам за игрой в «Монополию» рассказывал, что Гарольд себе на уме. Я вспомнила, как помогала Джессу перевозить замороженные продукты: Гарольд, который в гневе наскакивал на сына, через секунду, без видимых усилий, уже мило беседовал со мной.
– Видишь, – сказала Роуз, – он просто притворяется, а сам плетет интриги.
А дальше случилось вот что. Гарольд Кларк отчего-то решил подкормить кукурузу, возможно, ему захотелось лишний раз показаться на полях на своем новом тракторе. Иной причины я не вижу: кукуруза у всех росла отлично. После грозы зелень стояла свежая и крепкая. Однако Гарольд, видимо, подумал – почему бы и нет: дополнительная гарантия хорошего урожая и удовольствие прокатиться на красном блестящем образчике современного машиностроения вдоль окружной дороги.
Как рассказывал потом он сам, ему показалось, будто один из внешних ножей забит. Надо было потянуть трос, чтобы закрыть клапан наверху бака, но Гарольд выскочил из кабины и побежал к ножу, на несколько сантиметров увязшему в почве. Никто не знает, зачем он трогал шланг – может, случайно задел рукой, когда наклонялся, – но тот соскочил с ножа и под действием остаточного давления брызнул Гарольду прямо в лицо. А тот был без защитных очков.
Жидкий аммиак не «липнет к глазам», как считают некоторые. Так кажется из-за того, что его пары, попадая на слизистую оболочку глаза, превращаются в едкую щелочь.
Превозмогая дикую боль, Гарольд сумел добраться до бака с водой, понимая, что это – его единственная надежда. Но бак оказался пустым. Гарольд рухнул на землю. Нашла его Долли, ехавшая на работу в Кэбот. Он стоял на коленях между рядами кукурузы и раскачивался из стороны в сторону, закрыв лицо руками. Воды у Долли с собой не оказалось. Она довезла его до дома и помогла промыть глаза под уличным краном. Лорен отвез отца в больницу в Мейсон-Сити.
Джесс в это время бегал.
Пит в Пайке покупал цемент.
Роуз помогала Линде шить летнюю майку и шорты в горошек.
Отец сидел на крыльце у Гарольда и обсуждал с Марвом Карсоном, как отобрать у нас ферму.
Тай вместе с тремя рабочими из Миннесоты устанавливал новую силосную башню.
Я отвозила Пэмми к подружке в Кэбот.
Страшная новость накрыла нас как песчаная буря в солнечный день. Появляясь на горизонте, крошечное пятнышко вызывает скорее любопытство, чем тревогу: ведь небо чистое и солнце ярко светит. Страх приходит потом. Говорят, в тридцатых случались такие бури, от которых невозможно было укрыться, сколько ни забивай двери, ни закрывай ставнями окна, ни натягивай на голову одеяло, ни сжимай веки. Так и отголоски несчастного случая с Гарольдом проникли повсюду: в самые близкие отношения, в самые твердые убеждения, в самые крепкие привязанности, в самые глубоко запрятанные взгляды на людей, которых знаешь всю жизнь.
