После церковного обеда Джесс не мог оставаться у Гарольда. Ему нужно было где-то пожить, пока все не успокоится. Роуз предложила ему переехать в отцовский дом, не в папину комнату, конечно, а в какую-нибудь другую. В конце концов, там четыре спальни, три из которых пустовали. Надо было привести дом в порядок и собрать папины вещи на случай, если он вдруг захочет их забрать.
Я решила отправиться туда после завтрака. Теперь мы с Таем ели в полном молчании. Отодвинув тарелку, он перечислил планы на день и сообщил, что на обед не приедет. Моими планами не поинтересовался.
– Хорошо, – ответила я именно так, как в прошлый раз взбесило Гарольда, но муж не отреагировал.
Я дождалась, когда он уедет, и пошла к папиному дому. Таю не обязательно знать, что Джесс переезжает ближе, в каком-то смысле узурпируя папино место. И папа не знал, а если бы вдруг спросил, я бы сказала, что теперь все возможно.
Чем ближе я подходила, тем сильнее мне начинало казаться, что с уходом отца я смогу отыскать в его доме и мать. Конечно, я не забыла, что и сама в нем жила, а потом ходила туда каждый день. Однако теперь, без отцовских глаз, я смогу все хорошенько обыскать: недра шкафов, дальние углы полок, пыльные щели под диванами, чердак. Если уж где-то и искать маму, то только там. Строчки, оставленные ее рукой, следы прошлого или даже запах ее, случайно сохранившийся в каком-нибудь неприметном ящике, который не открывали уже двадцать лет. Хотя бы один вдох. Она знала отца. Что бы она сказала о нем? Как бы нас помирила? Может, найдя частицу мамы в отцовском доме, я смогу понять то, что знала про него она? Надежда подгоняла меня – мимо кухонного гарнитура на подъездной дорожке, мимо обитого парчой дивана, с которого еще не сняли этикетку и который все еще лежал перевернутым на заднем крыльце. Что-то непременно должно остаться.
На чердаке стояла жара. Без изоляции летнее солнце раскаляло железную крышу как печь. Два окна, западное и восточное, были распахнуты настежь, чтобы создать движение воздуха, но это почти не помогало. Удивительно, но за шестьдесят пять лет здесь скопилось не так уж много вещей: свернутый ковер, почти новый, золотистый, с длинным ворсом, – не помню его дома; три торшера с черными спиральными проводами и розетками; сложенный матрас; три коробки с выпусками «Успешного фермера», одна – с местными фермерскими журналами начала семидесятых; старый вентилятор без защитной сетки. Под свесом кровли обнаружились старые коробки с газетами времен Второй мировой войны и даже выпуском от дня победы. Среди пожелтевших страниц я нашла приглашение на имя мамы на свадьбу в Рочестере от каких-то совершенно незнакомых мне людей. Понюхала – пахло газетами. На дне коробки лежали квитанции и несколько номеров журнала «Лайф». Больше ничего. Я выползла из-под свеса и выпрямилась. Рубашка покрылась пылью и прилипла к груди.
В шкафах на втором этаже я не ожидала найти ничего интересного: там были только ботинки и одежда отца, в основном рабочая (комбинезоны да защитного цвета штаны). Все это помещалось в двух шкафах, а в остальных болтались вешалки. В отцовской спальне я пересмотрела все фотографии, развешанные по стенам. Салонный портрет прапрадедушки и прапрабабушки Дэвис, сделанный накануне их отъезда из Англии. Здесь, в Америке, они больше не фотографировались. Свадебный портрет дедушки и бабушки Кук, снятый в Мейсон-Сити, и тут же – фотография дедушки Кука рядом с его первым трактором, «фордом» с шипованными колесами без шин. Мамин помолвочный портрет, вырезанный из рочестерской газеты, – его я видела сотню раз, но теперь решила рассмотреть повнимательнее и, конечно, ничего не нашла. Непроницаемое лицо девушки, полной надежд, обычная одежда по моде того времени, непогрешимо добродетельный взгляд. Еще на стене висела черно-белая фотография младенца в чепчике. Это могла быть любая из нас. Я никогда не говорила отцу, что не знаю, кто на ней изображен. Впрочем, думаю, если бы и сказала, то он бы ответил, что не помнит. Это были мы все, безликое, сменяющее друг друга детство. Под кроватью не оказалось ничего, кроме одинокого носка, баночки из-под аспирина и пыли.
Я открыла комод, в котором раньше хранились мамины белые воскресные перчатки, пояса для чулок, чулки и корсеты, комбинации, подъюбники, бюстгальтеры, длинные ночные рубашки и розовый жакетик с тремя серебристыми пуговицами, который она надевала, если болела и лежала в постели, и который носила, почти не снимая, перед смертью. Теперь же в ящиках хранились только отцовские трусы и майки, носовые платки, плотные белые носки, толстые шерстяные носки, черные носки под костюм (три пары), термобелье. Я сама сложила сюда все это. Дно ящиков выстилали газеты от 12 апреля 1972 года.
Мамина коллекция декоративных тарелок тянулась вдоль стен столовой, на дубовой рейке под самым потолком. Я стирала с них пыль прошлой весной, не той, когда Роуз болела, а годом раньше, так что никаких пожелтевших записок, аккуратно подклеенных сзади, на них можно было не искать. В гнутом буфете, оставшемся от бабушки Эдит, лежали только чистые скатерти, чистые тарелки и чистое серебро. И как это нас с Роуз так вымуштровали, что мы, не пропуская ни одного уголочка, убирали все, всегда, без напоминаний – старательно перетряхивали наши дома минимум раз в год?
И тут я вспомнила, почему наша мама вдруг полностью исчезла из дома. Мэри Ливингстон – это все она, отец попросил ее. Спустя несколько недель после смерти мамы, вернувшись из школы, мы с Роуз обнаружили у нас дома женщин из церковного клуба. Они вытаскивали и складывали мамины вещи, мамину одежду, ткань для шитья, выкройки и кулинарные книги – все, что от нее осталось, – чтобы потом раздать нуждающимся в Мейсон-Сити. Ничего необычного в этом не было: так делали все, когда хотели избавиться от вещей усопших, и мы не задавали вопросов. Те дамы из маминого клубы оказались не менее дотошными, чем она сама, – не оставили от нее и следа.
Осознав, что искать нечего, я стала подниматься по лестнице, чтобы застелить постель для Джесса в одной из пустующих спален. Неожиданно нахлынувшее воспоминание о пережитом горе выдернуло меня из собственного тела. Я будто наблюдала со стороны, как оно взбирается вверх. Рука на перилах казалась бледной и незнакомой, ноги поднимались и опускались на ступеньки с неуклюжей осторожностью. Пройдя марш, я развернулась: уходящие вниз ступеньки исчезли, зато уходящие вверх будто накинулись на меня. Я решила постелить Джессу в моей бывшей комнате. Простыни, белые в желтый цветочек, на которых когда-то спала я, хранились в бельевом шкафу в коридоре.
Помимо простыней, в шкафу неожиданно обнаружилось прошлое. Мы с Роуз обычно стирали папино постельное белье и сразу стелили его, точно так же поступали и с полотенцами: доставали из корзины в ванной, стирали и вешали – и потому в шкаф почти не заглядывали. Внутри были аккуратно сложены простыни, полотенца, наматрасники и целая коробка туалетного мыла. За стопкой полотенец, спрятанная от глаз, лежала початая упаковка прокладок, внутри которой обнаружился еще и старый эластичный пояс, каких давно уже не выпускают. Естественно, все это принадлежало не маме, а мне. Любопытно, но не более того. Будь здесь Роуз, она бы наверняка заявила, что отец видел прокладки, но трогать не стал из брезгливости. Я улыбнулась.
