– Тихо! – Голос Гарольда раскатился по залу, перекрывая шум. Джесс подтолкнул меня ногой под столом и кивнул. Я осмотрелась и только тогда заметила, что Гарольд выбрал для нас стол в самом центре зала.
Гарольд набрал в грудь воздуха и заголосил:
– Вы посмотрите на них: жуют себе, как ни в чем ни бывало. Выбросили отца с фермы в грозу, когда даже злой хозяин паршивую собаку из сарая не выгонит.
Люди за столами делали вид, что ничего не замечают. Только Генри Додж сидел с озабоченным лицом, видимо, не в силах решить, стоит ему вмешаться или нет.
– Ни одна ни явилась, чтобы извиниться, а сюда приперлись! Ну и сучки! Это я про вас, про вас, Джинни и Роуз Кук.
Пастор наконец решился и отодвинул стул. С другого конца комнаты донесся голос Мэри Ливингстон:
– Заткнись, Гарольд Кларк! Сам не знаешь, что несешь!
Генри Додж встал. Гарольд замолк, но потом опять выкрикнул, как только пастор сел:
– Я их раскусил! Меня не проведешь! – А потом наклонился ко мне и прошипел: – Сучка! Сучка!
Джесс вытянул руку и открытой ладонью оттолкнул Гарольда назад. Это был странный жест, яростный и одновременно осторожный. Гарольд отклонился совсем немного, он не был немощным стариком, да и годы физического труда не прошли даром. Отец даже с места не сдвинулся – так и сидел на месте с ошеломленной улыбкой.
– Дети запихнули их туда. Я видел своими глазами, – сообщил он в повисшем молчании.
Роуз приподнялась со стула и прошипела:
– Папа, замолчи! Хватит!
Пэмми вцепилась в мою руку.
Генри Додж опять поднялся.
Гарольд вскочил, с грохотом опрокинув стул. Перегнулся через стол, схватил Джесса за волосы и сдернул с места, а другой рукой вцепился ему в ворот рубашки. Джесс выругался. Гарольд повалил его на стол, во все стороны разлетелись одноразовые стаканчики с газировкой.
– Я и тебя раскусил! Трусливый сукин сын! Глаз на ферму положил и месяц уже тут трешься, думая, что я тебе ее отдам. Выкуси! – верещал он. – «Гарольд, это того стоит! Это того стоит!» – с издевкой передразнил он Джесса. – Перегной! Гребневая обработка! Чертова люцерна! Да кто ты такой, чтобы мне указывать, гребаный дезертир? Обосрался, когда пришлось родине послужить! А тут ишь какой смелый…
Пастор наконец пробрался к Гарольду и схватил его. Освободившись, Джесс ударил обидчика по лицу, и тот отлетел на пастора. Мой отец отодвинулся в сторону вместе со стулом. На его лице читалось скрытое удовлетворение.
Мы с Роуз вышли из зала, уводя Пэмми и Линду за руки, на Пита и Тая даже не оглянулись, сели в машину. Ощущение было такое, будто мы спасаемся бегством.
– Куда мы едем? Куда? – повторяла я, уверенная, что нам есть куда бежать. Но мы вернулись домой, будто выхода не существовало и затеянная игра не имела конца. Сколько раз я думала, что мы могли бы бросить все, уехать в мегаполис, устроиться официантками, провести остаток дней вместе в квартире с садом, девочки в одной спальне, мы с Роуз – в другой, тихо и незаметно, отбросив судьбу, которую мы никогда не просили и которую навязал нам отец.
Книга четвертая
29
Не стану врать: наша мать была самой обычной, не отличалась ни красотой, ни умом, ни происхождением. Лучше всего она умела не выделяться. Состояла в дамских клубах, ходила в церковь, обменивалась выкройками. Дом держала в чистоте и нас растила так же, как и соседи: заставляла уважать отца, особых чувств не проявляла и нашими не интересовалась. Ее волновало только то, что мы сделали или не сделали: домашние задания, хозяйственные работы, помощь в готовке и уборке. Она допускала, что наше отношение к этим обязанностям может колебаться как своеобразный детский барометр, независимо от нее, как следствие смены неких «фаз».
С младенчества нам давали понять, что весь дом, до последней мелочи, принадлежит ей: она отвечает за него, и навредить ему значит навредить ей. Помню, Кэролайн года в три нашла мамину помаду и изрисовала ей всю стену в коридоре на втором этаже. Не делая скидку на возраст маленькой шалуньи и даже не думая винить себя за оставленную без присмотра косметику, мама сильно отшлепала Кэролайн со словами: «Нельзя трогать мамины вещи! Нельзя рисовать на маминых стенах! Кэролайн – очень плохая девочка!» Даже наши вещи принадлежали не нам, а матери. За каждую сломанную игрушку и порванную одежду нас ждало наказание, призванное, я так полагаю, научить нас контролировать себя. Беспечность была столь же предосудительна, как умышленный проступок или непослушание.
У мамы была своя история: она закончила школу в Рочестере, в Миннесоте, и успела один год отучиться в колледже в Сидар-Фолс. Чтобы хоть как-то прикоснуться к этой истории, мы залезали в платяной шкаф, узкий и глубокий, с овальным витражом в дверце. Штанга для одежды тянулась через весь короб, единственная полка была наверху, над окошком. Стена, у которой стоял шкаф и к которой с другой стороны, в соседней комнате, был приставлен еще один такой же, почему-то до потолка не доходила и завершалась нелепой дубовой панелью. Внутри шкафа висел розовый чехол для обуви, который вечно шлепал об дверцу, когда ее открывали. Каждая туфля лежала в отдельном кармашке, каблуком наружу. У мамы было семь пар на высоких каблуках, их мы с Роуз пересчитывали всякий раз, заглядывая внутрь. На дне шкафа стояли две круглые шляпные коробки, в каждой по четыре-пять шляп, украшенных цветами, фруктами и вуалями. В тех же коробках хранились корсеты со стальными стержнями с перламутровыми головками и шелковой подкладкой. С благоговением мы доставали их и прикладывали к себе, прекрасно осознавая: если проткнем себя насквозь, то будем сами виноваты.
Платья были прохладные на ощупь. Если встать под них, зарывшись лицом в юбки, в нос ударял запах пыли, камфорных шариков, одеколона и талька. Мамино настоящее отмерялось передниками (она меняла их каждый день), но в прошлом она носила узкие юбки, пышные юбки, юбки-клеш, баски, встречные складки, вытачки, карманы с надушенными носовыми платками, подплечники, воротники-стойки, кулиски, пряжки, пуговицы, обтянутые тканью – целый модный каталог восхитительных вещей с не менее восхитительными названиями. Наряды в шкафу, уже тогда вышедшие из моды (слишком узкие и высокие для послевоенного стиля «нью лук»), опьяняли нас с Роуз бесконечными возможностями – не для нас, для мамы, – несомненно, упущенными, но все еще осязаемыми, стоило забраться в шкаф, закрыть дверь и сесть, скрестив ноги, в солнечном луче с пляшущими пылинками. Это были, пожалуй, единственные мамины вещи, с которыми она не запрещала нам играть: мы не путались под ногами и обращались с ними как со священными реликвиями.
Теперь, когда мне хочется почувствовать любовь к матери, я вспоминаю шкаф и ее снисхождение к нашим играм. Конечно, при этом я вспоминаю и Роуз, мою неизменную спутницу под юбками, которой я осторожно прикалывала корсеты, примеряла шляпки и брала под руку, представляя нас шикарными дамами в шикарном магазине.
