И еще я позволила себе – всего дважды – представить ребенка, рождение которого станет долгожданным вознаграждением для меня и добрым предзнаменованием для всех нас. Он не хотел приходить раньше, ибо видел, что мы не готовы, но с ростом самосознания (главным образом у отца, но и у нас тоже) начнется счастливая жизнь.
Психиатр, несомненно, встанет на нашу сторону – на сторону Роуз. Мы придем в его залитый солнцем кабинет, и он, сидя посередине между папой и нами, будет точно и корректно формулировать наши претензии. Его слова обезоружат отца и разрушат стены гнева, растворят цемент, скрепляющий их, а кирпичи, складывающие их, раздробят в пыль. Не будет ни криков, ни угроз, потому что психиатр их не допустит. Возможно, не все получится идеально, но ведь Гарольд Кларк прав. Ради того, что было создано с таким трудом, стоит постараться.
Единственное, чего я не могла представить, как все разлетается в щепки.
Я открыла телефонную книгу Мейсон-Сити и стала искать психиатров. Оказалось, они принимают только в клинике в Де-Мойне и в клинике в Рочестере, Миннесота. Я набрала Рочестер и попросила администратора позвать к телефону одного из психиатров, на что мне было сказано, что у них принимают только психотерапевты. Ожидая, когда позовут врача, я смотрела в окно на дом Роуз и на дорогу к дому отца. Представила, как придется ехать три часа до Рочестера, а на приеме друг за другом рассказывать при всех свою историю. Отец будет говорить с раздражением, Тай – со скепсисом, Пит – мало и с нежеланием, Роуз – много и с гневом, я – с тревогой до спазмов в животе, Пэмми и Линда – со страхом. Представила, как придется выписывать крупные чеки на имя отца, а потом еще три часа добираться обратно. К телефону подошел врач. Я повесила трубку, не говоря ни слова.
Следующий, о ком я подумала, был Генри Додж, наш пастор. Не то чтобы он был мне близок (я бы не сказала такого даже с большой натяжкой, впрочем, как и остальные прихожане, включая его жену Хэлен и их детей), просто я больше не знала, к кому обратиться. Сам пастор был не местный, родом из Фарго в Северной Дакоте, к нам попал в середине семидесятых из Денвера. В пятьдесят лет его перевели из большой пригородной церкви в наш маленький городок, как он сам сказал, из-за размолвок с пастором, нетерпимости к некоторым прихожанам и сомнений, не мешают ли его амбиции вере. О кризисе, приведшем его к нам, он говорил так взволнованно, что сразу становилось ясно, насколько глубоко его все это тронуло. Однако вместо приязни его откровенность возымела обратный эффект, вызвав общую неловкость. Отец тогда сказал, что такие вещи надо держать при себе. Уверена, другие фермеры его поколения подумали так же. Прихожане помладше оказались не столь категоричными, поэтому Генри решил, что подружился с нами.
Его проповеди и манера поведения в целом нередко вызывали вопросы. Но, в конце концов, община платила ему жалование, так что мы могли без зазрения совести обсуждать соотношение цены и качества. Большинство прихожан относилось к нему с симпатией, правда, причины этого были самые банальные: угловатая фигура, неторопливая речь, обостренное чувство такта, обязательное, если хочешь поладить с потомками выходцев из Северной Европы, и вспышки черного юмора, очевидно унаследованного им от матери, единственной дочери в длинной династии норвежских фермеров. Шесть его дядей до сих пор держали фермы под Фарго, что также добавляло ему очков в глазах местных. А вот духовная борьба, которая занимала его больше всего и которая – что чувствовалось – возвышала его в собственных глазах над остальными, никого не волновала.
Я почувствовала, что мне срочно нужно поговорить хоть с кем-нибудь. С кем угодно. Побросав все дела (а их было не так уж и много – испечь персиковый пирог и прополоть сад), я побежала в спальню, поспешно стянула шорты и отыскала клетчатую юбку. До ужина моего отсутствия никто не заметит. Была пятница, я решила не звонить заранее, а заехать без предупреждения, будто по пути из магазина. Собираясь, я старалась не думать, что еду все лишь к Генри Доджу, это имя вызывало у меня мало симпатии и еще меньше желания изливать душу, но вот слово «пастор» обещало терпеливое участие и готовность понять – именно то, что мне тогда было нужно. Туда и папу можно будет свозить, это не так далеко и совсем бесплатно. И Тай уважает Генри и даже проповеди его иногда хвалит. Когда я пробегала мимо стройки, заметила рабочих, присланных компанией, и с ними – Тая. Все они, стоя на четвереньках, опустив головы и пятясь назад, выравнивали цемент. Эта картина показалась мне настолько забавной, что я рассмеялась, пожалуй, первый раз за последние несколько дней.
По дороге до Кэбота я представляла, как пастор в коричневой сутане встретит меня на пороге своего уютного кабинета; на терракотовом ковре будут лежать блики солнца, в оконной нише – диван с подушками благородного зеленого цвета. Голос у пастора будет глубоким и гулким, и я без утайки расскажу ему свою историю. Он выслушает, умиротворяюще бормоча. А когда я закончу, скажет, что мне делать – как говорить с отцом, Роуз и Таем. И результат будет тот же, что и с «психотерапевтом», только еще быстрее, благодаря чудесному вмешательству Господа. Ведь именно за этим я еду? Чувство стыда до сих пор не отпускало меня – избавиться хотя бы от него!
Когда я приехала, Генри не оказалось на месте, но его кабинет стоял открытым. На унылом бежевом ковре – никаких солнечных бликов (окна выходили на север и на восток), впрочем, как и диванов в оконной нише. Видимо, я перепутала с церковной приемной, там как раз диваны были. Я вспомнила, что прихожанки из общества кройки и шитья недавно сделали для них новые покрывала, тоже бежевые. Кабинет казался тесным, захламленным и неуютным. На двух стульях для посетителей валялись какие-то бумаги.
Я простояла в коридоре минут пять, за это время телефон звонил четырежды, каждый вызов звонков по шесть, не меньше. За окном шумела газонокосилка. В противоположном конце коридора за стеклянной дверью появилась секретарша. Она меня тоже заметила.
Но, что хуже всего, Генри Додж оказался не тем воображаемым «пастором», а… самим собой. Говорил он не низким выразительным голосом, а тусклым и монотонным, сквозь который то и дело прорывалось безуспешно скрываемое волнение. Ему было за пятьдесят, а судя по жизненному опыту казалось – только тридцать.
Я осмотрелась в поисках запасного выхода, чтобы улизнуть незамеченной, но тут в коридор вошел Генри – не в сутане, а в майке и в шортах, заляпанных травой. За окном больше ничего не шумело. До меня дошло, что это он косил траву, а теперь приближался ко мне с самой искренней улыбкой на раскрасневшемся, потном лице. Я отступила назад, упершись лопатками в бетонную стену.
– Джинни! – воскликнул он, подойдя ко мне вплотную.
Мне казалось, будто он оттесняет меня к открытой двери кабинета, хотя, возможно, ничего подобного у него даже в мыслях не было, просто мне слишком хотелось скорее уйти.
– Джинни, беспокоиться не о чем! Гарольд Кларк… – начал он, но тут, на мое счастье, опять зазвонил телефон и он склонился через стол, чтобы ответить. А от меня отвернулся. И я зашагала, а потом побежала к выходу. Ничего не могла с собой поделать. Он оказался слишком не похож на моего «пастора»: слишком незначительный для своего сана, слишком заискивающий перед общиной, слишком потный и грязный, слишком легкомысленный и недалекий.
