Джесс отвернулся, набрал мелких камешков и стал их кидать один за другим в куст шиповника.
– Вопрос в том, смогу ли я стать таким же, как Лорен. А вдруг я уже перерос возраст, когда подхватывают этот «вирус»?
Я засмеялась, но Джесс серьезно продолжал:
– Нет, правда. До армии у меня даже сомнений не было. Я состоял в «Будущих фермерах Америки», участвовал в их учебных программах. Помнишь, какого я бычка вырастил? По всему штату выставки выигрывал. Боб его звали, как сейчас помню. Я любил его, любил за ним ухаживать, и деньги, вырученные за убой, не жгли мне карман. Я был тогда идеальным будущим фермером Америки – в моральном плане. Честно заботился о старине Бобе – но только ради того, чтобы потом подороже продать его тушу.
– Что же изменилось?
– Изменилось мое отношение к мясу: к тому, как его здесь производят, к тому, как оно влияет на организм. Старине Бобу еще, кстати, повезло. Он прожил неплохую жизнь. У него даже имя было. Но это скорее исключение. Знаешь, сейчас вывели таких кур, которые на лапах стоять не могут из-за собственного веса? Да им и не надо – они всю жизнь проводят в клетках. От одной мысли об этом меня выворачивает наизнанку. Я не хочу их есть! И выращивать тоже не хочу!
– Но, Джесс, тебя ведь никто не заставляет быть фермером, – проговорила я, подходя к нему. – И скот разводить никто не заставляет. Я тебя спросила о Гарольде, а ты рассказываешь, почему стал вегетарианцем.
Он рассеянно посмотрел на меня и потер подбородок, словно приглаживая бороду.
– Ладно, хорошо. Дело в том, что Гарольд любит меня. За эти годы он успел от меня отвыкнуть и теперь хочет завоевать обратно. Ну знаешь, как влюбленный мечтает заполучить объект своей страсти. Он думает, что сможет удержать меня с помощью фермы, и его даже не смущают мои взгляды. А я все никак не могу решить, готов ли я остановиться. Гарольд хочет запереть меня здесь, в округе Зебулон, – закончил он с ужасом.
– Успокойся. Тебя же не запирают, как тех кур.
– Но ощущение похожее, – рассмеялся Джесс. – Как представлю, что лет через десять будем с Лореном сидеть на кухне с бетонным полом, уткнувшись в свои тарелки, чавкая и скребя большими ложками…
– Но есть же еще мы.
– Да, вы… У вас свои семьи и свои жизни, – проговорил он с такой глубокой тоской и неприкрытой завистью, что мне стало не по себе.
Повисло долгое молчание, заполненное шумом бриза.
– С чего ты взял, что Гарольд отдаст тебе ферму? Неужели он сам предложил?
– Нет, никаких предложений, пока только намеки. После того, как Пит рассказал о намерении Гарольда изменить завещание, у меня словно глаза открылись.
– Подумаешь, намеки. Подожди, пока он предпримет что-то конкретное.
– Вот вы дождались. И что получилось?
– Да уж, нас будто со спущенными штанами застукали, – вздохнула я.
Джесс засмеялся, и я вместе с ним. На секунду все произошедшее вдруг отступило, стало далеким и неважным. Мы стояли на свалке, окрыленные, среди благоухающих цветов со взглядами, устремленными в будущее… Но только правы ли мы были?
– Вроде отпустило, – с облегчением вздохнул Джесс. – Поговорили, и положение уже не кажется таким серьезным. Спасибо.
Он ласково мне улыбнулся, притянул к себе за руку и поцеловал. Странное чувство – будто кончилось слепое нелепое блуждание. Огромный залитый солнцем мир исчез, и остались только его мягкие губы. Я испугалась до оторопи, но и поняла, как сильно жаждала его все это время.
Книга третья
18
К западу, на Великих равнинах, бескрайние пастбища и пшеничные поля, принадлежащие фермерам, уходили за горизонт. Даже в соседних Небраске и Южной Дакоте были владения, рядом с которыми ферма отца казалась крошечной. В Калифорнии корпорации засаживали помидорами, морковью и брокколи километры земли. Однако в округе Зебулон тысячей акров могли похвастаться немногие. И не то чтобы люди здесь были менее амбициозными (некоторые из них не отказались бы прибрать к рукам сотню-другую акров, а то и весь округ), просто так сложилось, что Зебулон осваивали не богачи с мешками денег, а бедняки, которым неожиданно выпал счастливый билет. Знали ли они, что реальность, поначалу такая пугающая, превзойдет самые беззастенчивые посулы лукавых продавцов и самые смелые их надежды?
Тысячи лет эти земли покрывала вода. Несчетные поколения птиц, зверей, насекомых и растений рождались здесь и умирали. Листья, семена, перья, чешуйки, плоть, кости, лепестки, пыльца – все, что отжило, лениво погружалось в теплые дремотные воды и опускалось на дно в жирный ил, смешиваясь с ним и становясь его частью. Эти картины, рожденные воображением, завораживали меня. Я представляла, как миллионы птиц, слетающихся на ночлег, закрывали крыльями закатное солнце, как весной воздух звенел от их брачных песен и как еле слышный шелест крыльев и плеск тоненьких лапок, многократно помноженный, превращался в громкий гул, заглушающий все остальные звуки. Воздух трепетал от птичьих крыльев, а вода кишела рыбой. Мне нравилось представлять все это кипучее многообразие, потому что оно стало землей, самой щедрой, самой тучной, самой наполненной прошлым и будущим изобилием жизни.
Вода надежно охраняла это сокровище, но вот пришел человек, проложил трубы и выкопал дренажные колодцы, и на благодатной земле, дававшей обильную пищу всему живому, так же обильно расцвели заговоры и интриги. Битва шла за каждый акр. И за каждой фермой стояла история беззаветной и безоглядной борьбы. Отец знал, кому принадлежит каждый, даже самый крохотный участок плодородной земли вплоть до Кэбота, Пайка и Гров-Сити. Мог рассказать, как земля попала в руки к нынешнему хозяину, как он ее возделывает и что делает неправильно, кто ее унаследует и на какие уловки придется ради этого пойти. Из каждой подобной истории, помню, следовал урок: «усердно трудись» (первые поселенцы сами рыли дренажные канавы и пахали поля – никакой техники у них не было), «уважай старших» (старики, не имевшие собственных наследников, оставляли земли соседским детям, если те были послушными и с радостью помогали им на ферме), «не болтай о своих делах» и «не хвастайся успехами». История нашей фермы, конечно, была самой поучительной, и несмотря на то, что отец рассказывал ее нечасто, знали мы ее почти наизусть. Если вкратце, Сэм, Джон и позднее мой отец деньгами никогда не сорили и держали ухо востро, и когда соседи разорялись, выкупали у них то, что те не могли удержать. Наши владения медленно, но верно расползались по окрестностям, как чернильное пятно по льняной салфетке, и так же, как оно, внушал нам отец, ничем уже не могли быть вытравлены.
Меня занимала история семьи, но задавать вопросы у нас было не принято. Мой прадед Сэм выдал свою дочь Эдит за Джона, когда ей было шестнадцать, а ему – тридцать три, и к семейным ста шестидесяти акрам добавились восемьдесят акров жениха. Через два года после свадьбы родился мой отец, а следом за ним еще две девочки, Марта и Луиза, которые, правда, долго не прожили, умерли в 1917 году от эпидемии испанки. Сама Эдит, тихая и молчаливая женщина, угасла в сорок три года. Муж, тогда еще крепкий пятидесятидевятилетний фермер, пережил ее на восемь лет. Мне всегда было интересно, как она относилась к нему, что о нем думала. Вдруг причиной ее молчаливости был не сдержанный характер, а страх. Она полностью зависела от окружавших ее мужчин и никуда не могла деться с фермы. Она не водила машину. У нее, скорее всего, не имелось собственных денег. Но об этом, конечно, нам никто не рассказывал.
