Камила Вовчек была в той сочной женской поре, которая влечет мужчин. В глубоком вырезе красного платья белела свежая грудь. Сквозь разрез на бедре упитанная нога, лишенная стройности, но исполненная неотразимой привлекательности, тешила мужские взоры. Ее ухоженное лицо с крупным носом, сочными губами и сияющими зелеными глазами было знакомо всем по бесчисленным телепередачам, красовалось на обложках глянцевых журналов, сводило с ума провинциальных юношей, некоторые из которых расставались с жизнью из-за неразделенной любви. Она побывала любовницей алюминиевого магната, пожила на вилле чеченского миллиардера. Говорили, к ней был неравнодушен пресс-секретарь Президента Лынцов. Ей наскучили гламурные приключения, и она решила заняться политикой, превратив ее в увлекательное шоу.
Камила передала микрофон своему политическому суженому Лаврентию Баку.
– Вы знаете, что лечь в политическую постель с Камилой – это большая честь для меня. – Лаврентий Бак был худ, по-осиному узок в талии. Лицо его было коричневого древесного цвета, и казалось, на нем проступает фиолетовая плесень, признак начавшегося тления. На нем был шелковый артистический бант, на длинном пальце с лакированным ногтем сиял перстень. Глаза черные, как шмели, жужжали. – Не всякий, кто ляжет в постель к Камиле Вовчек, сможет из нее подняться. Но я решил рискнуть. Стены древнего Иерихона упали не от бомбардировок и стенобитных машин, они пали от пения труб. Мы принесем к кремлевским стенам тысячу саксофонов, и лучшие саксофонисты сыграют рапсодию «Пошел бы ты на…» Засидевшийся в Кремле таракан убежит, перебирая черными лапами. Спасибо, что пришли, друзья. После первой брачной ночи вам вынесут белую простыню, и вы убедитесь, что невеста была девственницей. В пророчествах сказано: «Только дева войдет в чертог царей, и тот, кто возляжет с ней, наречется царем».
Гости хлопали, свистели, смеялись, кидали в жениха и невесту конфеты.
Подкопаев взял в баре стакан виски. Уселся на диванчик, среди шумного общества, потягивал горькое, обжигающее язык зелье. Все, что он видел и слышал, имело для него ценность. Все это своей играющей мыслью он переносил в роман, еще не написанный, не имеющий даже замысла, но уже питавшийся его жизненными впечатлениями.
В эти впечатления входили летний дождливый день за окном, кусочек тающего в стакане льда, размазанная по щеке соседа губная помада, результат пылкого, напоказ, лобзания. Это не значило, что в роман попадут все эти подробности. Скорее нет. Они забудутся за ненадобностью. Но пока роман не написан и даже лишен замысла, Подкопаев собирал космические пылинки, из которых когда-нибудь возникнет планета.
– Этих унылых кремлевских дядек надо брать смехом, смехом! Смех – это страшное оружие. Ведь все они ужасно смешны! – говорил газетный колумнист с хохочущими глазами, изображая руками ружье, которым метил в незримую цель. – Сидят в тюрьме два заключенных. Один другого спрашивает: «За что сидишь?» – «Написал на заборе: „Президент Вязов – жопа“». – «По какой статье? За экстремизм?» – «Нет, за разглашение государственной тайны», – колумнист захохотал, широко раскрывая зев, в красной глубине которого все бурлило и клокотало.
Подкопаев запомнил этот кипящий зев, скрюченный палец на воображаемом ружье. Пересадил критика в свой роман, как пересаживают в клумбу цветок.
– Нет, – не слушал его едкий, со злыми губами блогер, – надо разбудить в русском человеке зверя. Русский человек терпелив, рабски покорен, но если тронуть в нем глубинные коды восстания, то запылают усадьбы Рублевки, полетят головы губернаторов. В каждом русском человеке сидят Пугачев и Стенька Разин. Даже в самом тихом бухгалтере, в скромном отце семейства. Троньте коды восстания, и Кремль запылает!
Его сладострастный, желающий разрушения голос, его глаза с безумным огоньком далекого пожара Подкопаев забирал в свой роман. Пересаживал осторожно, чтобы не повредить корешки.
– Вязов – отвратительный трусливый бобыль. Развелся с достойной, благородной женой. Говорят, заточил ее в монастырь. А сам развратничает с балеринами. Вязов, где твоя первая леди? Опять Матильда? И что за пристрастие у русских царей к плоскогрудым плясуньям! Вот наша Камила! Есть за что подержаться! – Это говорил весьма уже пьяный поэт, выступавший в интернете с обличительными стихами.
Его кудрявый хохолок, длинный птичий клюв и журавлиную шею Подкопаев улавливал, как экзотическую птицу, в легкие сети и отпускал в свой роман.
– Отдал такую страну, как Россия, своей прожорливой банде! Нет, вы знаете, я не поклонник совков. Но неужели весь двадцатый век Россия висела на дыбе, чтобы теперь ее терзали ненасытные дружки? Но они же, вот увидите, первые его предадут! На него повесят всех собак. И взрывы домов, и гибель «Курска», и Беслан, и Донбасс. Вот вы увидите! Уже сейчас писатели пишут в стол обличительные романы о Вязове. Уйдет из Кремля, и на него выльют все фекалии мира. Как на Сталина! – пророчески грозил пальцем тучный политик из давно уже несуществующей партии. – Вот тогда вы меня попомните! Не так ли, господин Подкопаев? Вы пишете обличительный роман о Вязове?
– Милости прошу в мой ненаписанный роман, – пригласил Подкопаев политика, но тот уже приставал к другому.
Среди гостей с веселым видом расхаживал любимец либеральной молодежи, желанный гость всех либеральных радио и телевизионных программ. На нем был голубой шелковый камзол с серебряным шитьем, на груди пенилось розовое жабо, изящные сапожки с черным основанием и белым верхом тихо постукивали. У модника было лицо стареющего красавца, собравшего все пороки мира. Лучшие стилисты работали над его прической, придавая бровям мефистофельский излом. В глаза были закапаны капли, делавшие их похожими на фиолетовые бриллианты.
– Мне доподлинно известно, – обращался он ко всем сразу, и все, умолкнув, ожидали от него необычайного. – Мне доподлинно известно, что поп Епифаний, окормляющий Президента Вязова, есть баба. Она дважды прерывала беременность. Она не позволяет обвенчаться Президенту с Матильдой, ибо сама испытывает к нему нежные чувства. Ее почитают святой, потому что она часами стоит на одной босой ноге на снегу, ест ложками соль, а весной, как только оттают муравейники, идет в лес и садится голым задом в муравейник, чтобы многочисленные укусы насекомых заглушили греховный зов плоти. Говорят, что Епифаний станет Патриархом. Тогда это будет первым случаем в истории русского православия, когда высший пост в церковной иерархии займет женщина, что позволит множеству девиц легкого поведения обрести церковный сан.
Эту речь сопроводили восторженные аплодисменты.
Подкопаев и его пересадил в свой роман, как пересаживают в террариум ядовитого скорпиона.
К Подкопаеву подсел господин, которого тот не раз встречал в подобных компаниях. Его фамилия была Бритиков. Они кланялись друг другу. Кажется, Бритиков вел колонку в какой-то редко выходившей газете. Он был невзрачен, отличался от присутствующих франтов и модников. У него были бесцветные губы, шелестящий голос и слегка припухший, красноватый нос, хотя Подкопаев никогда не видел его пьяным. Вот и теперь в его руке не было ни стакана, ни рюмки.
