Кузьма нахмурился и перестал ощущать неловкость.
– Я, может, московских университетов не заканчивал, – сказал он, – но хамство от вежливости различаю. Так что зря ты так со мной. Я не дурак.
– Нет-нет, вы точно не дурак. Дураком становлюсь я, высказывая слишком многое, в то время как вы почти всё время молчите. Прошу, присядьте, в конце концов, и начните.
Аккуратно сев на маленький деревянный стульчик, Кузьма долго не мог найти точку равновесия и всё боялся свалиться либо сломать хрупкий предмет под собой, но постепенно успокоился и сказал:
– Слушай. Давай начистоту. Я купил эту картину… и на следующий день… был момент, когда я увидел, что огонь… вот этот огонь… – Кузьма надолго замолчал, не умея подобрать слова.
– Спокойнее, говорите, – ласково прикасаясь к нему, попросил Нестор.
– Вот этот огонь из картины – мне как бы стало казаться, что он настоящий, и с ними произойдёт это, если я убью мальчишку. Дочкиного мальчишку, понимаешь? Я им запрещал, а они… «любовь», – он передразнил голос совершенно непохоже. – Ну и что? Я бы убил его, понимаешь? Но если бы я убил, то потом бы и семью свою убил. Остался бы один.
Кузьма глубоко вздохнул.
– Может, это всё не связано, не знаю. Но дочь упомянула картину. И я её понял. А потом это видение. Сраное видение, – прорычал он.
Художник перестал улыбаться. Он наклонился, чтобы оказаться ближе к Кузьме, и стал внимательно изучать его.
– Занятно, – ответил он, как следует насмотревшись на иссечённое шрамами, деформированное драками и осколками лицо. – Эта картина называется «Свадьба», на ней всё очевидно. На первом уровне: любовь, которая презирает козни и препятствия внешнего мира. Но есть уровни глубже: тяга к миру, иррациональная надежда, идущая от первородного инстинкта, что войну можно закончить, что она не будет вечной, хотя вся наша история говорит об обратном.
– Как это? До укров много лет не было войны.
– А в других странах? – ласково спросил художник, заставив Кузьму вновь смутиться. – Надежда одолеть войну, а значит, превозмочь свою человеческую природу. Никто не видел мирного времени – когда люди перестают ненавидеть, но многие ещё надеются, что такое возможно. Вы понимаете? Эту надежду я попытался выразить в картине. И, может быть, это и увидели вы и ваша дочь.
– Не знаю. Не уверен, – хмуро ответил Кузьма. – Наверное, я зря пришёл, извините. Я плохо понимаю…
Он встал и пошёл прочь, но художник остановил его:
– Постойте, пожалуйста. Простите меня. Я ошибся. Мне очень стыдно. Вернитесь, я очень вас прошу. Хотите вина или коньяка? Я могу предложить также чай и угощение, если вы позволите.
– Почему это вам стыдно? – удивился Кузьма.
– Вы пришли ко мне с глубоким вопросом, а я проявил себя невеждой и осудил вас за вторжение, которого не было.
– Да не, я действительно пришёл поздно, без приглашения…
– Нет. Вас пригласила картина. Это позволяет вам входить ко мне в любое время. Прошу, входите.
Кузьма вернулся обратно. Оказалось, что художник не приглашает его в дом. Они просто сели обратно на те же места в саду.
– Ну, я больше ничего не хотел спросить. Просто хотел понять, почему я остановился. Ведь я и раньше любил Полину. Хотя она меня не любит…
– Оказывается, вы непростой человек, Кузьма Антонович, вы знаете об этом?
– Нет, я в таких вопросах не разбираюсь, – Кузьме стало казаться, что он угодил на экзамен.
– Возможно, за вашу душу идёт борьба, прямо сейчас.
– Борьба?
– Да. Разные люди называют эти силы по-разному, но чаще всего «добро» и «зло», хотя это самые примитивные понятия. Но назовём их так. Я теперь вижу это на вашем лице. Я не увидел этого сразу. Очень интересно. В вас тоже загорелось желание мира, понимание, что война – это не выход, а только часть пути.
Кузьма ёрзал на стуле, как будто по его телу пускали слабый ток. Он только мечтал сбежать от странного художника и смотрел на него – мол, хватит, а?
– Вы уже собирались прийти ко мне прежде, не так ли? Собирались навредить мне и мастерской.
– Да, откуда ты знаешь? – спросил Кузьма, хмурясь.
– Я видел слежку. Человек приезжал и смотрел. Много раз. Он, кажется, и сегодня крутился рядом. То утром приедет, то ночью. Если бы полиция не была тут такой бесполезной, я бы даже написал заявление о преследовании. Однако ни к чему тратить бумагу и чернила.
– Ну да, было дело. Егор предлагал тебя выгнать отсюда. Мол, срамные рисунки, богохульные. Он у нас, знаешь, такой, за мораль, за правду. Верующий очень.
– Знаю, – с ласковой улыбкой ответил Михаил, – всё везде одинаковое, хоть я и объездил много стран. Я слышал эти обвинения сотни раз.
– Ну и вот. Но мы всё отменили.
– Отчего же?
Художник снова наклонился и коснулся плеча Кузьмы своей холёной, не привычной к тяжёлой физической работе рукой. Тот поднял тяжёлый взгляд, и мужчина с трудом вынес его, однако продолжил смотреть. Тогда ветеран снова потупил глаза и стал рассматривать траву у себя под ботинками.
– Да нечего рассказывать. Я просто понимаю, что хоть они и не были… – я на их земле, а не они на моей.
– «Они не были»?..
– На войне.
Кузьма хмурился теперь уже так сильно, что кожа на лбу стала болеть от напряжения.
– Дочку жалко, поэтому я отменил всё это. Не надо им это. Пусть живут как хотят. Ну и деда жалко, да и Борьку они забросят, если я… Только поэтому.
Кузьма прокручивал события того вечера, но понимал, что художник не хочет просто слышать пересказ событий, а то, что он просит раскрыть, Кузьма выразить не может.
– Извините, – сказал он, ещё больше понурив голову, – мне сложно так рассказать.
– Понимаю. Думаю, что понимаю. Подождите меня недолго, пожалуйста.
Художник ушёл в дом. Загорелся свет в ближайшем окне, потянулись минуты ожидания. Кузьма глубоко задумался и протянул руку, под неё скользнул Борька, и хозяин неспешно гладил его всё то время, что художника не было. Наконец он вернулся – переодетый в лёгкие летние брюки, рубашку с короткими рукавами, принёс два бокала и бутылку вина.
– Вы можете не пить. Или, по крайней мере, не напиваться, – твёрдо сообщил он, когда Кузьма начал было возражать. – Однако я должен разлить по бокалам. Сейчас это необходимо. Сегодня нам повезло со звёздами, кстати.
Кузьма и Борька задрали головы: действительно небо было усеяно звёздами – здесь, на небольшом возвышении, вдали от огней основной части Края, они различались отчётливее. Когда они снова посмотрели на художника, тот предложил гостю бокал. Затем налил себе. Стекло издало тихий звон, Борька гавкнул.
– Тише, умри, – велел Кузьма, и пёс улёгся подле него.
