– Это я купил. А вот завтра посмотрим. Может, что и заберу.
Дед покачал головой.
– Совсем ты, Кузьма, сдурел из-за безделья. Шёл бы работать.
– Это ты охренел просто, Петрович, – хмуро ответил тот, – берега попутал к тому же. Ты знаешь, что со мной никто не разговаривает, как ты?
– Знаю, конечно. Строишь из себя главного. Смотри, по-настоящему главному дорогу не перейди.
– Это кому это?
– Ну, главе администрации, например.
– Насмешил! Это она ко мне бегает, шоб ты знал. Понимает, кто тут сила, а кто нет. Ведь я их не выбирал. Вот меня народ выбрал.
– Кто? И шо это за народ? Весь посёлок теперь нас будет сторониться. Или ты про дружков своих? Кстати, тут с неделю назад ещё один объявился. Сказал, служил с тобой. Но видать, как узнал, что ты совсем с катушек слетел, то убежал.
Кузьма нахмурился.
– И ты молчал? Как звать?
– Не помню. А помнил бы – не сказал. Переночевал, а утром вещи забрал и ушёл, не прощаясь.
– Вот оно как. Может, тебе приснилось? Бухаешь, я вижу, уже сколько. – Кузьма снисходительно улыбнулся, косясь на бутылку под ногами старика.
– Ты меня не учи. Училка у тебя ещё не доросла.
– Наглый ты, Петрович, – лениво бросил Кузьма, вбивая в стену гвоздь. – Не понимаешь, с кем дело имеешь.
– Понимаю, что воображаешь ты про себя много. А вот почему, непонятно.
– Потому что я за порядок. Я – за закон, ясно? Но не за шутовской, а настоящий. Чтоб все по правде и морали жили.
– А-а, ясно, – дед с грустной усмешкой переключил канал.
– Ну, посмотри хоть?
– Дай очки надену.
Дед отыскал в соседней комнате очки и приковылял к картине. Свет позднего солнца из распахнутых окон обильно заливал дом, но Кузьма нашёл такое место, где тени позволяли более-менее увидеть изображённое.
– Слишком ярко, ничего не вижу, – всё равно остался недоволен Петрович.
– Ну а так? – Кузьма задёрнул шторы на паре окон.
– Срамота же, Кузьма, – дед расхохотался. – Как же ты такое допустишь у себя в доме?
– А мне нравится. Только эта одна. Не знаю даже чем, – признался тот. – А тебе как? – он обратился к Борьке.
– Опять ты псину в дом пускаешь!
– Мой дом, вот и пускаю! – вдруг рявкнул Кузьма с остервенением. На этот раз он действительно выглядел угрожающе, и дед подался назад. – То-то, – добавил он, видя, что Петрович пытается сделать вид, что не испугался.
– Странно, почему ты-то такой, – с обидой сказал он, усаживаясь обратно в скрипучее, продавленное кресло.
– В смысле «я-то»?
– У вашего-то поколения, Кузьма, всё было, вы самое лучшее время отхватили. Фермером ты хотел стать – пожалуйста, палатку открыть для туристов – ради бога. Бедно не жили ведь. И что в итоге? Кто ты и кто твоя дочь?
– Полина? – удивился Кузьма. – А с ней что не так?
– Ну, для дочки бандита она ещё ничего держится, – проворчал Петрович. – Сам подумай: ни друзей, ни интересов. Чем она теперь, по-твоему, всё время занимается? Думаешь, учится? Как Галина померла, ей вообще наплевать стало. А тебе тем более до лампочки! Вот и сидит ребёнок целый день в телефоне, мира не знает, книг не читает, всё ей, как они говорят, «пофигу». А ты со своими… «подвигами» её без общения оставишь, поди.
Кузьма растерянно сел напротив. Несколько раз он порывался гневно оборвать старика, но вдруг понял, что хочет дослушать. Нутряное знание, что на себя стоит поглядеть со стороны, посадило его перед дедом, и тот расправил плечи.
– Моя молодость была – коммунизм. Об этом все говорили: кто всерьёз, кто в шутку. Конечно, большинству тоже было до лампочки, но это работало, тянуло. А уже вам достался шанс подладить жизнь под себя. Ты был тогда молодым, а щас хуже меня. Я не рыпался под совком, потому что нереально было, некуда. А сейчас ты не рыпаешься почему? У генералов своих на побегушках… Чего ты хернёй страдаешь, раз у тебя столько силы?!
– Хернёй!? – Кузьма подскочил. Очередной приступ он сдержать не смог. – Это так ты называешь, когда я о селе своём забочусь! Превратили его чёрт знает во что! Цыгане наркотой барыжат, черти наглые, весь бизнес поджали! Я с этим вот разбираюсь, между прочим!
– Ты просто озверевший вернулся, вот и сколотил свою банду! Кретин! Они, администрация твоя и генералы, таких как ты взращивают, им только на руку это, что ты такой: тупой и горячий!
– Ах ты!..
Он замахнулся и на мгновение почувствовал неминуемость удара, но когда кулак сжался до боли, то перевёл гнев на старую керамическую вазу. Осколки всполошили Борьку, дом заполнился собачьим лаем, но люди молчали. Полина в ужасе замерла за приоткрытой дверью, но её никто не видел, кроме пса. «Тс-с!» – показала она ему, когда он залаял в её сторону.
Дед и Кузьма смотрели друг на друга, оба с презрением. По их волосам ходил свежий морской ветер. Вечерняя прохлада спустилась на мыс и посёлок, солнце плеснуло по крышам негреющие волны янтарного света. Закат перелился через ушедшие в море облака, подкрасил их снизу и сверху розовой кровью. Из сада, за которым толком никто не ухаживал, доносился запах яблоневого цветения, и Кузьма немного смягчился.
– Старый дурак, – сказал он, однако уже беззлобно, торопясь продемонстрировать, что взрыв позади и он снова может рассуждать здраво. Кузьма, хоть и не показывал вида, страшно дорожил способностью сохранять хладнокровие. В конце концов, оно спасло ему жизнь.
– Я с твоим отцом этот дом построил, – гордо сказал Петрович, поднялся и вышел из комнаты.
Кузьма ещё долго стоял в задумчивости, разглядывая осколки, потом перевёл взгляд на огромное окно и стал слышать море. На мгновение ему показалось странным, что существует такое огромное желание убивать в этом красивом мире. И вместе с тем взгляд его отдалился от родного дома: он смотрел на обманчиво-безмятежное небо глазами закутанных в копоть мальчишек, облитых кровью, не испуганных ею – просто уставших, – которые воюют вдалеке, на другом берегу этого же моря, и не просят об отдыхе. Воюют то ли за Россию, то ли за деньги, то ли по велению мощного, давно копившегося запаса ненависти многих людей.
Когда он вернулся к тому, что было за окном на самом деле, двор и улица потемнели. На кухне гремели тарелками дед с Полиной. Но Кузьма на этот раз действительно почувствовал себя чужим этому дому и не нашёл сил сопротивляться этому. Он позвал за собой Борьку и остаток вечера и полночи просидел на утёсе над морем.
Он думал, что существует какая-то одна вещь, известная лишь ему, но, то ли от скудости образования, то ли от смутности самой вещи, – он не в силах передать её другим. Он просто носит это нечто, а окружающие чувствуют это и следуют за ним. Так долго длились его раздумья (пожалуй, много лет он не думал столько часов подряд), что, когда в стороне стали раздаваться голоса и смешки, он не сразу обратил внимание.
