— Потому что я сделала УЗИ. Откуда мы знали, что компьютерная томография показывает больше, чем УЗИ? Да мы и не должны этого знать, Ром. Это врачи должны знать. У них такая работа — знать разницу между УЗИ и компьютерной томографией.
— Ну что же так долго? С ума сойти можно. Что он там делает с твоими снимками?
— Развлекается.
— Очень смешно.
— К тому же он видел мою грудь.
— Я тоже.
— Он изнутри.
— Представляешь, Юль, приходит он домой, садится ужинать, а жена у него спрашивает: ну, что новенького на работе?
— И что он отвечает?
— Ничего. Молча плачет в котлету по-киевски, вспоминая твою грудь изнутри.
— Ром, так себе шутка.
Наконец вышел доктор. Без снимков. Вообще без каких-либо бумажек. Это хорошо или плохо? Лицо не выражает никаких эмоций. Как у них получается всегда быть такими невозмутимыми? Их этому выражению лица в институтах обучают?
Мы берем с доктора пример, стараемся спокойно встать со стульев, чтобы спокойно пойти ему на встречу. Но ничего не выходит. Со стульев мы срываемся. Бежим в его сторону и кричим на весь коридор:
— Доктор, ну что там?! Все в порядке?!
— Вам придется потерпеть до завтра. Снимки сложные. Их нужно изучить внимательнее.
6
Я поступил.
Она сдержала слово.
Я стал студентом журфака МГУ. Она рассталась с человеком, с которым была вместе девять лет и за которого в скором времени собиралась выходить замуж. Чувствовал ли я угрызения совести? Нет, я чувствовал себя победителем и чертовски счастливым парнем. Мне — неуверенному в себе подростку — досталась самая красивая и умная девушка одной шестой части суши. Я — балбес с неблагополучной окраины провинциального города — поступил на лучший факультет МГУ. Родители успокоились и больше не видели в Юле врага, а во мне — неудачника.
Мы — молодые, свободные, беспечные студенты, у которых впереди большая интересная жизнь. От такого счастья, будто на сильном ветру, слезились глаза и захватывало дух.
Теперь мы каждый день ездили на учебу в Москву в одной электричке. Поначалу жить вместе мы не могли, попросту было негде и не на что. Домом и местом встреч для нас были электрички. Четыре часа в день мы тратили на дорогу и друг на друга. И эти четыре часа каждый день проносились быстрее, чем четыре минуты. Электропоезд не самое приятное место для свиданий. Но нас не раздражала эта железнодорожная сансара. Она нас закаляла. В дороге мы наблюдали за людьми, за страной, за тем, как вместе с пейзажем за окном меняется и настроение наших сограждан. Электрички — это наша пена дней, наша колыбель: километры великорусских серых бетонных заборов, ортодоксальные уютные ухабы, болота, дыры в земле, оставшиеся будто бы от взрывов снарядов, пьяные русские небритые души с грязными уголками тоскливых, злых и добрых глаз. Мы смотрели на все это и лучше узнавали свою страну и самих себя. Мой тестостероновый период жизни пронесся от Дмитрова, через Депо, Лобню, сквозь Дегунино, с заездом на Тимирязевскую до Савеловского вокзала. Конечная остановка, как жирная точка и конец иллюзиям, которых, впрочем, и так особо никогда не было.
Восемьдесят тысяч драк с гопниками, литры рвоты и мочи в тамбурах, миллион долларов взяток кондукторам от безбилетников. Здесь я понял, о чем, почему, для чего ты — Россия. Россия — это либо холодно, но мягкие сиденья, либо тепло, но жестко. По-другому здесь не было и никогда не будет. В этом зеленом червяке с желтой полосой мы с Юлей возненавидели нашу страну. И полюбили.
Рано, ужасно рано утром, чтобы успеть к первой паре, ползем полусонные, с прикрытыми глазами на вокзал. На автопилоте загружаемся в поезд, жмемся от холода друг к другу. Нет другого способа выжить в электричке в это время суток, в этом аду, кроме обязательного утреннего ритуала: щепотка гашиша, курительная трубочка, промерзший тамбур. К Новодачной нас отпустит и напишется треть курсовой работы по зарубежной литературе. На облупившемся ледяном дерматине почему-то всегда хорошо писалось, на нем напишутся лучшие тексты для журналов и телевизора. Худшие, впрочем, тоже.
Мы до сих пор помним каждого торгаша в лицо. Каждого музыканта и попрошайку.
Темнокожая женщина, не смуглая, а капитально — будто бы прямиком из Эфиопии или из Сенегала. Широкие баскетбольные губы, волосы сами собой заплетаются в дреды, но при этом изящный острый носик и тонкие длинные пальцы. Женщина эта всегда была в ужасных черных лохмотьях, в балахонах, напоминавших мешки для картофеля. Она ходила по вагонам, держа в руках колокольчики, и пела каким-то нереальным космическо-канареечным голосом. Это было прекрасно. И чем страшнее был фон, контекст, в котором происходило это чудо, тем сильнее захватывало дух от ее неземного пения. Иногда нам с Юлей казалось, что сам Господь вдруг решил спеть песенку вечно хмурым серьезным людям в черных кожаных куртках и таких же кепках ее широкими баскетбольными губами.
Она пела на выдуманном языке — как группа Sigur Ros. Она, как Энтони Хегарти, во время исполнения рисовала в воздухе своими руками причудливые узоры. Она, как Cocteau Twins, как птичка, перелетала с нотки на нотку, то замолкая, то уверенно взмывая на околоорбитальную октаву, на самый высокий дуб в городском парке.
Я не видел, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь давал этой женщине деньги. Люди старались не замечать сумасшедшую попрошайку из электрички, как обычно не замечают в жизни всего самого прекрасного. Люди надевали наушники и отворачивались к окну, как только откуда-то из начала вагона начинали доноситься эти песни, как обычно упуская важные звуки в общей какофонии жизни.
Темнокожая певица медленно проходила между сиденьями, позвякивая колокольчиками, в следующий вагон, оставляя после себя кусочек чего-то сверхъестественного и чувство неловкости. Мы с Юлей после каждого ее выступления еще пару станций приходили в себя, не могли какое-то время вернуться к своим университетским конспектам.
* * *
Юля готовилась к защите диплома. Я начинал долгое, длиною в пять лет, студенческое приключение.
К третьему курсу я устроился на работу на телевидении и стал получать какую-то зарплату. Ее хватило ровно на съем квартиры на «Проспекте Мира» и на еду. Больше нам ничего не было нужно: только место, в котором мы могли бы быть вдвоем, и еда, чтобы не умереть от голода. Все остальное — чепуха.
Мы не обращали внимания ни на что и ни на кого вокруг. Почти не общались с друзьями. Мы просто наслаждались друг другом, нам никто не был нужен.
Во время сессии мы целыми днями торчали в читальном зале библиотеки. И эти дни я запомню, как лучшие в моей жизни. Юля читала вслух толстые пыльные книги, я, очарованный ее голосом, записывал конспект. Через пару часов не выдерживал, закрывал конспект и запускал свою руку ей под платье. Возбужденные, горячие, бесстыжие, мы доползали до библиотечного туалета, закрывались и занимались любовью. Я зажимал ей рот ладонью, не очень-то успешно приглушая стоны. Выходя из туалета, мы видели, как от нас шарахались начитанные образованные дамы в больших круглых очках в роговой оправе. Чего шарахались? Ведь сто процентов книг, хранящихся в этой библиотеке, как раз об этом — о любви. Правда, возможно, не о любви в туалете. Но какая разница?
