— Привет, Мердок.
Потом мы остались вдвоем в лифте. Джим внимательно наблюдал за мной, прислонившись к стене, обшитой деревянными панелями. Я совсем забыла о его манере разглядывать людей так, будто они были бесценными произведениями искусства.
— Не волнуйся, — сказал он.
Он вновь завладел моей рукой, скользнул губами по костяшкам моих пальцев и попятился из распахнувшихся дверей лифта, увлекая меня в квартиру. Я уже успела забыть, какой роскошной она была, какое эхо гуляло по комнатам, похожим на музейные залы, украшенным железными скульптурами птиц, увешанным портретами людей со строгими лицами, уставленным хлипкими тонконогими кушетками, которые напоминали скорее молящихся богомолов, чем предметы мебели. Опустив глаза, я увидела ободранные носки своих туфель, катышки на заношенных чулках и ощутила знакомый укол смущения. Войдя в гостиную, мы немедленно очутились в толпе народа, где все были в черном: черные платья, черные, белые и красные шелковые шарфы, темносиние костюмы. И я поняла, куда попала.
Первый год в Дарроу. Пять лет назад. Выходные в конце сентября.
Джим пригласил меня поехать на похороны его двоюродного деда Карла. Тогда мы с Джимом были едва знакомы.
Он представился мне всего за неделю до этого.
— Джим Мейсон.
Он сидел позади меня на уроке английского и теперь придвинул свой стул вплотную ко мне, так близко, что я ощутила на своей щеке мятную свежесть его дыхания, отвлекшись от поиска рифмы для будущей песни.
— Чем ты таким занимаешься? — Он заглянул в мою тетрадку и нахмурился. — «Катастрофа в китайской прачечной Феньфан: оригинальный саундтрек». Что это?
Смутившись, я спрятала тетрадку под ноутбук.
— Да так, всякая лабуда.
— Это не похоже на лабуду.
Я кашлянула. Звук вышел каким-то хлюпающим.
— Я сочиняю саундтреки к несуществующим фильмам. Просто сочиняю, и все. Не спрашивай зачем.
— Ясно. — Он кивнул как ни в чем не бывало. — И когда ты собираешься ложиться в психушку? На следующей неделе? В следующем году?
Я рассмеялась.
Он протянул руку:
— Джим Мейсон. Очень рад, что успел познакомиться с тобой до того, как тебя упекли в палату с мягкими стенами.
— Беатрис Хартли.
Он подмигнул:
— Я тоже чокнутый поэт.
Я улыбнулась. Повисло неловкое молчание. Джим внимательно изучал меня, откинувшись на спинку стула. Я уткнулась в свой ноутбук и сделала вид, что набираю что-то страшно важное, отчаянно стараясь прогнать с щек румянец. Я надеялась, что все это ему скоро надоест, он вернется за свою парту и оставит меня в покое.
Вместо этого он, нисколько не рисуясь, затянул дробным речитативом на манер битбоксеров:
На уроке английского я заметил девчонку,
Робкую, как птичка, тонкую, звонкую.
Я боюсь дышать: вдруг ненароком спугну ее?
Где потом искать вторую такую?
Эй, вы, чуваки из сената! Кажется, пора бы Объявить ее праздником государственного
масштаба.
Все в классе умолкли, а какой-то парень на задней парте насмешливо заржал.
Тогда я еще не подозревала, что это навсегда, что стать объектом внимания Джима — все равно что оказаться рядом с бомбой в момент взрыва: неожиданно и шокирующе, а в качестве побочного эффекта — радиоактивные осадки из популярных в школе девиц с длинными русалочьими волосами и полными сомнения взглядами, которые немедленно начали меня осаждать:
— Откуда ты знаешь Джима Мейсона?
— Ты из Нью-Йорка?
— Ты раньше училась в школе Спенс?
[20]
— Я из Уотч-Хилла. Нет, я ходила в школу в Уотч-Хилле. Я… я не знаю Джима.
Так я и познакомилась с Уитли. Они с Джимом сдружились в элитном индейском лагере, где-то в Голубых горах.
— Джим Мейсон на тебя запал. — Это была ее первая фраза, обращенная ко
мне.
Я торопливо шла по коридору, вцепившись в лямку рюкзака — так утопающий хватается за спасательный круг.
— Ничего не запал.
— Еще как запал. — Она внимательно посмотрела на меня и нахмурилась. — Он называет тебя «наваждением». Твердит, что ты старомодная. И невинная. Как будто попала к нам на машине времени прямиком из сороковых годов.
— Вот спасибо.
— Это комплимент.
На следующий день Джим пристроился ко мне, когда я направлялась на спортплощадку. Сердце мое затрепыхалось, как выуженная из воды рыба.
— Ты что, выросла на ферме амишей и доила на рассвете коров? — спросил он.
— Э-э… нет.
— А выглядишь так, будто выросла и доила.
— Ну ладно.
— Не хочешь в воскресенье съездить ко мне домой?
Он спросил это таким тоном, словно предлагал откусить от его сэндвича.
Я отказалась. Воскресенье было семейным днем: ученики уезжали домой либо отправлялись в музей на экскурсию. Я не видела маму с папой целый месяц, и они замыслили какой-то сложносочиненный обед с лазаньей. Но на самом деле я отказалась, конечно же, потому, что меня до смерти пугало внимание Джима: оно, точно бесцеремонный луч прожектора, ослепляло меня и притягивало ко мне все взгляды.
Тогда я еще не знала, что «нет» для Джима — это всего лишь «да», которое пока не произнесено.
— Беатрис! — беззастенчиво затягивал он в полный голос в начале урока английского, и наша учительница миссис Хендерсон раздраженно косилась в мою сторону. — Она реалистка. У нее есть секреты. А вот совести нет и близко. Я лишился покоя и сна, а виной тому, несомненно, она. О, Беатрис!
Он подбрасывал мне записки в мой шкафчик. «Скажи «да»». («Пойдем и вместе бросимся со скалы».) Он посвятил мне песню. Очень быстро она разлетелась по всей школе.
— «Шея королевы»? Я вас умоляю! — доносился до меня ядовитый шепот во время церковной службы.
— Скажи «да»! — требовал Джим, проходя мимо меня по коридору. (««Да» по какому поводу? «Согласна стать матерью твоих детей»?» — зубоскалила капитанша женской волейбольной команды.) Джим позвонил моим родителям, чтобы официально представиться, обсудить расписание поездов, дать слово, что он ручается за мою безопасность, и заверить в том, что он джентльмен.
Этот поток внимания выглядел бы чрезмерным, если бы не исходил от Джима Ливингстона Мейсона, от Джима, с его спутанными, густыми черными волосами, шоколадными глазами и озорной усмешкой.
— У него такой приятный и располагающий голос, — сказала мне тогда мама.
