— Меня насторожил выбор момента, — кивнула я. — Похоже, она чего-то боялась. В общем, я зашла к ней на «Фейсбук». Она работает сушефом в итальянском ресторане и опять живет у родителей. Я всегда жалела, что у меня тогда не хватило духу объясниться с ней. Теперь я готова. — Я сделала глубокий вдох и поднялась на ноги. — Кто со мной?
Один за другим они подняли руки с опасливым выражением на лице.
Глава 11
Вида Лоретта Джошуа была на семь лет старше нас.
Она была единственным ребенком мистера Джошуа. Окончив Дарроу, она стала студенткой колледжа в Северной Каролине, а потом у нее случилось что-то вроде нервного срыва — истинная природа которого так и осталась невыясненной, — в результате чего она вылетела из колледжа и вернулась домой.
Жилищем семье Джошуа служил скромный домик в тюдоровском стиле на территории кампуса Дарроу. Приходя к ним в гости, ты чувствовал себя так, будто очутился в компании двух обычных людей, которые держат дома пантеру. Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, Вида Джошуа была ослепительно красива: черноволосая, с широко расставленными синими глазами, инопланетными скулами и таким симметричным и завораживающим лицом, что, когда она наконец удостаивала тебя взглядом (это случалось далеко не сразу), ты чувствовал себя скромным натуралистом, подслеповато щурящимся в бинокль на дикую кошку, которая лениво смотрит на тебя с вершины горы. Во-вторых, мистер и миссис Джошуа, похоже, побаивались своей доченьки и разговаривали с ней заискивающим тоном. Когда та валялась в гостиной на диване, в мешковатом свитере, с немытой головой, поедая прямо из пакета капустные чипсы и погрузившись в очередное реалити-шоу, они ходили вокруг нее на цыпочках, боясь совершить резкое движение. Слишком уж их пугали обе перспективы: выпустить ее обратно на волю (в колледж) или отправить восстанавливаться в заповедник (на психотерапию). Поэтому они просто оставляли Виду наедине то ли со скукой, то ли с депрессией, то ли с чем-то еще, что было у нее на душе.
Доподлинно этого никто не знал.
На втором году нашего обучения мистер Джошуа, видимо, нажал на кого-то, чтобы дочь взяли на работу в Дарроу. Сначала она перекладывала бумажки в приемной комиссии, зевая и неубедительно курсируя между ксероксом и компьютером, потом перебралась на кафедру испанского языка, после этого стала помощником тренера юношеской команды школы по хоккею на траве, а когда у нее не заладились дела и там (видимо, мало кто чувствовал себя в своей тарелке рядом с пантерой), ее сослали с глаз подальше, в картинную галерею. Большую часть времени она, оставив свое рабочее место, торчала на заднем дворе у мусорных бачков, болтая с каким-нибудь учеником — непременно мужского пола. Ходили слухи, что в Дарроу ее наградили прозвищем Давалка Вида, что она переспала со всей школьной командой по борьбе, что в колледже она влюбилась в преподавателя, начав терроризировать его жену, и суд запретил ей к ним приближаться — это и привело к загадочному нервному срыву.
Больше я ничего не знала о Виде до того, как увидела ее с Джимом. Однако после того, как они вместе уехали из кампуса, прозвище Кисуня, данное мистером Джошуа своей дочери, стало казаться мне как нельзя более подходящим: милый и трогательный пушистый комочек внезапно превратился в опасную хищницу, поедающую лошадиные трупы и способную убить без предупреждения.
Я и не подозревала, что они с Джимом общались. Он никогда о ней не упоминал. Вида взирала на Джима со своего лежбища лишь с чуть меньшим безразличием, чем на меня и всех остальных. Но после того как его нашли мертвым, она внезапно исчезла из картинной галереи. Ее эргономичное вращающееся кресло, стаканчик с ручками, ворох распечатанных прейскурантов на картины, и резюме художников вперемешку с информационными брошюрами для новых членов фитнес-клуба «Джем», и меню тайских ресторанов — все это в первые дни после гибели Джима сидело у меня в мозгу как заноза, заставляя снова и снова задаваться одними и теми же вопросами.
Я обнаружила, что с сомнением перебираю в памяти все те моменты, когда мы с Джимом оставались наедине. Так скупец, запершись в комнате, запускает руки под матрас, где спрятаны деньги, и в миллионный раз пересчитывает свое состояние, желая убедиться, что ни одна монетка не пропала и что ему не
подсунули фальшивку. После этого я следила за Видой целый год. Я просматривала в «Инстаграме» ее фото, сделанные во время поездок в Винсконсин вместе с подружкой по имени Дженни, которая носила бермуды. Я следила за ее торжественным переездом в новую квартиру в Викер-парке («Кто-нибудь знает хорошую компанию-перевозчика в окрестностях Чикаго???»), откуда она меньше чем через три месяца втихомолку вернулась обратно к родителям. Я узнала о том, что Вида решила пойти на курсы моды и дизайна, о ее интересе к рефлексологии и рок-группе «Eisenhower». Я копалась в этих артефактах, разыскивая ключи к разгадке ее отношений с Джимом. И время от времени находила их. Вида запостила слова песни, которую написал Джим, — «Carpe» — под смазанной фотографией лягушки, которую щелкнула на телефон. «Когда-то мы разрывали небо и резко взмывали ввысь. Все было правдой, обман и ложь не тянули, как гири, вниз». В годовщину смерти Джима она написала на его страничке в «Фейсбуке», превращенной в виртуальный мемориал: «Я скучаю по тебе, Мейсон».
В самые черные моменты меня подмывало послать ей несколько анонимных сообщений: «Я знаю, что ты сделала в прошлом году» — или что-нибудь в этом роде. И посмотреть, удастся ли мне расколоть ее, заставить выложить то, что она знала, признаться в том, что она сделала.
Но я так ничего и не послала.
Я никогда не поверила бы в то, что Джим способен предать меня, связавшись с Видой. Правда, у нас с ним не было секса. Несколько раз мы подходили совсем близко к этому. Но в последнюю минуту я неизменно говорила «нет». Джим переворачивался на спину, запрокидывал голову и устремлял взгляд в потолок.
— Чего ты боишься? — с неподдельным любопытством спрашивал он.
Я говорила, что пока не готова и все в таком духе, но ни разу не отважилась сказать ему правду: мне было страшно ощутить, как под ногами исчезает последний клочок твердой земли. Я любила Джима, но временами мне казалось, что наши отношения — это какое-то помрачение рассудка. Порой я полностью погружалась в него, а много дней или даже недель спустя выныривала и растерянно озиралась вокруг, не понимая, где я и сколько сейчас времени.
— Ты хочешь подождать до первой брачной ночи? — поддразнивал он меня. — Ладно, как скажешь.
«Неудивительно, что он меня не бросил, — думала я позднее с горечью. — Все равно он ничего не терял».
У него была Кисуня.
После выпуска никто из нас больше не был в Дарроу. Даже после наступления Никогда.
Как обычно, при въезде на территорию школы тебе казалось, будто ты попал в прошлое: водители в специальных круглых очках, громоздкие телефонные аппараты, отделанные перламутром и слоновой костью, люди в твидовых костюмах, постоянно говорящие «великолепно» и называющие «благодатью» все, что доставляет им удовольствие. Дарроу всегда гордилась своими традициями, культивируя старомодность и старательно выставляя ее напоказ, словно это была не школа, а заповедник для вымирающего вида птиц.
