Не могу вспомнить, кто сказал — но это правда, — что каждый раз, когда кто-то читает Шекспира, то и сам становится Шекспиром. Ну, то же самое верно для Йейтса. Выберите время во второй половине дня. Сядьте и прочитайте его стихи. Любые, не имеет никакого значения, какие. Потратьте полдня, громко читайте вслух. И пока вы это делаете, пока звучат строки Йейтса, и не имеет значения, каков ритм, иногда даже можно ему не следовать, все равно, сначала вы даже не заметите этого, просто потихоньку, постепенно вы поднимаетесь.
Вы поднимаетесь. Честно. Читайте вот так стихи, и люди будут становиться лучше, сложнее, будут любящими, страстными, сердитыми, нежными, поэтичными, более выразительными и глубокими, в целом более прекрасными.
Вот чему я научилась у своего отца.
Ему дали комнату позади зала. Шесть лекций. Он нуждался в деньгах, но не ожидал, что кто-нибудь придет.
Когда он вошел в парадную дверь зала, там были люди, надеющиеся найти дополнительные стулья. Они не сказали «Мы здесь, потому что ты поэт, у которого есть книга, отправленная в Лондон», они не сказали «Мы соболезнуем, что ваш сын умер», или «Ты должен не давать угаснуть надежде». В Ирландии более высокая форма английского языка, и к прямолинейным заявлениям относятся с неодобрением. Собравшиеся встретили Вергилия кивками. Никто не отвел от него взгляд, когда он положил на стол «Избранные Стихотворения», сразу же поднял подбородок, как это делал Преподобный — эта особенность, неоткрытая до сих пор, была неизбежной, как кровоток, — и начал.
Стиль преподавания у моего отца был столь же невероятным, как и характер. Он встал за стол и посмотрел на лица людей, разглядывающих его. Сделал паузу, которая ощущалась подобно молитве, и на миг показалось, что он вот-вот начнет, хотя понятия не имеет, что говорить. И он начал. Он шагал взад и вперед, снова и снова, в узком пространстве, оставленном ему между стульями и столом, взад и вперед, снова и снова (шесть шагов), говорил громко и ясно, и его голова возвышалась над нашими, и было нетрудно поверить, что нас ожидает вспышка. Иногда он взмахивал рукой, продолжая читать, своего рода нисходящий разрезающий жест, быстрый, будто рубил что-то, вот так, а иногда декламировал строку и сам был очарован ее достоинствами. Он повторял ее более тихим голосом, и прямо тогда, прямо в тот момент вы понимали, что он нашел в ней новизну, и даже если вы не понимали, что именно, вы понимали, что попали в другую страну из той внешней страны, которая как раз в те дни открывала, что стала банкротом.
Лекции были театром. Они не были театром одного актера в смысле как структуры, так и исполнения, не давали ясного ощущения последовательности событий, не содержали пауз, не следовали заранее составленному плану. Папа не подчеркивал важные моменты, не играл на публику, но собравшиеся были наэлектризованы и еще до того, как лекции закончились, уже стали частью легенды округа: Вы не поверите, но однажды в Фахе…
Хоть я смогла прийти только четыре раза, а после лекций складывала стулья, помогая смотрителю Колму — «По восемь, один на другой, не больше и не меньше», — я понимала, что в будущем кто-нибудь застенчиво посмотрит на меня, вспоминая случившееся чудо и почти незаметно откидывая голову назад, и скажет:
— А знаешь, я ведь был на Йейтсе.
Чем больше вы надеетесь, тем больше страдаете. Лучшие из нас надеются сильнее всего. Такое уж у Бога чувство юмора. В то время я надеялась, что люди, видящие душу ближнего своего, собираются приехать в Клэр. Они надевают свои Необычайные Очки, фиксируют координаты и отправляются с Рассел-Сквер в Лондоне. Поскольку, как сказал Отец Типп, в моем воображении есть религиозный выверт — который может на самом деле быть неразрешимой проблемой, — я их наделила немой мистической силой Волхвов и мечтала об их прибытии, если и не на верблюдах, то, конечно, с изумлением в глазах.
Ночью я молилась одной молитвой: Завтра.
Завтра да приидет слово.
Я молилась Богу, нашла Бога неудовлетворительным, потому что у Него не было лица, и начала молиться Энею. В этом была логика Суейнов. Лежа ночью под окном в крыше, я представляла, как возносятся молитвы целого мира. (СБ
[671], что существуют часовые пояса, иначе все молитвы направлялись бы примерно в одно и то же время, и Молитвенной Диспетчерской Службе Воздушного Движения пришлось бы… Извините, увлеклась.) Я представляла, как они поднимаются над крышами, как возносятся, преодолевая сопротивление дождя, их миллионы, неясных и подробных, ночное одностороннее движение человеческих желаний, и я думала, что, конечно, все они не могли быть услышаны. Но неужели они стали просто шумом? Как может Он слушать все это? Да в одной только Фахе были МакКарти, у которых Бабушку отвезли в Районную больницу; миссис Рейд, чей Томми перенес операцию на открытом сердце; Морин Ноулз, у которой проблемы с кишечником; мистер Керрэн, Шон Сагру, Пэт Кроу, — они все были в Голуэе, и их Состояние Было Неопределенным; Патрисия, мать Долана, — она только что начала проходить курс химиотерапии в Бонсе. И это только те, о ком я слышала. Итак, поскольку Эней был той частью меня, которая уже оказалась в следующей жизни, поскольку он был светловолосым, голубоглазым и вообще восхитительным, я решила, что он мог быть нашим Посланником. Он мог нести наше слово, и потому ему я молилась.
Давай же, Эней.
Но Эней был где-то в другом месте, и через четыре месяца ожидания Мама велела мне написать письмо с запросом.
— Мы хотим, чтобы было вежливо, но твердо, — сказала она. — Возможно, им нужен небольшой толчок. Мы хотим знать, заинтересованы они или нам лучше предложить книгу другим.
Я аккуратно написала письмо на голубой почтовой бумаге. «…или нам лучше предложить книгу другим». Мама подписала его, но когда поместила в конверт, клапан не приклеился. Мы никогда не посылали писем. Конверту было, вероятно, лет десять. Она положила его под роман Томаса Харди «Возвращение на родину». Но клапан все равно не приклеился.
Иногда надо игнорировать знаки.
— Пойди к Макам и спроси, есть ли у них конверт.
Мойра Мак делала то, что всегда делала в этой жизни, — стирала одежду. Пустых конвертов у нее не было, и она дала мне карточку Святого причастия в белом конверте. Я принесла его домой, прикрывая полой кардигана, села за кухонный стол и написала адрес.
— Произнеси молитву, — сказала Мама.
Чем больше вы надеетесь, тем больше страдаете.
Вы опускаете письмо в конверте от карточки Святого причастия в почтовый ящик и уже ждете ответа. Люди созданы для отклика. Но человеческая природа не может мириться со слишком долгим ожиданием. Между эмоцией и откликом падает тень, сказал Т. С. Элиот, и это было тем принципом, какой вдохновил людей отправлять эсэмэски, что может быть исполнено за кратчайшее время, так же быстро, как Шейла Гири может отстучать двумя большими пальцами ILY
[672] на крошечной клавиатуре и получить от Джонни Джонстона в ответ ILY2
[673], так что между эмоцией и откликом теперь нету такой уж большой тени.
