Мой отец мог прочитать стихотворение пять или шесть раз, даже больше. Снова и снова читал он сдержанно, но сосредоточенно, строки, поднимающиеся, будто лествица
[627] или молитва, и в какой-то момент откладывал книгу и погружался в полное безмолвие. Он сидел, наклонившись вперед, не отводя глаз от страницы. Я не двигалась. Комната сжималась. Ветер грохотал дождем по шиферу, провисший провод телевизионной антенны хлестал по крыше шп-шп. Это шп-шп-шп не останавливалось и со временем стало воином на боевой колеснице, который мчался по небу, шп-шп, приблизился, проехал по темной реке, проглотившей звезды, и опустился точно над нашим домом.
Чуть-чуть наклоняясь назад и затем вперед, надавливая на задние ножки деревянного стула и заставляя их тихонько поскрипывать, Папа начинал медленно качаться и рокотать. Брал карандаш и еще ниже склонялся над страницей. Я лежала в бессоннице, пока едва слышный рокот превращался в строку. Я понимала, хоть и не разбирала слов, что мы на Взлете, понимала — я слышу, как возникает стихотворение, и внизу, прямо под нами, воздух, и мы уже далеко, где-то в другом месте, где чудеса и великолепие в порядке вещей. Я понимала, что в обычном мире нет ничего подобного, и лежала, надеясь, что пятна на моей коже не исчезнут еще какое-то время, счастливое какое-то время я проведу в слиянии болезни и поэзии.
Глава 16
Книга все не появлялась да не появлялась, и тем временем я совершенствовала свое умение Стоять Одной во дворе. Я молча подбирала описательные выражения. Мои дорогие Джейн-свиньи. Вы отвратительные навозные кучи. Вы крапива, на которую мочатся все кому не лень. Изрыгнутая блевотина. Вы менструальные боли. Чванливые мстительные невежественные уродины с конскими хвостами. Желаю вам злосчастий и прыщей, и чтобы волосы ваши всегда были самыми ужасными, и чтобы у мужей были волосья на спинах, а изо рта вечно воняло цветной капустой.
(Позже, в Редакционной статье, боясь, что миссис Куинти могла бы подумать, что как повествователь я немного Чрезмерная Суейн, а применение Черной Магии может выйти мне боком в следующей жизни, я заменила свои заготовки на то благословение, какое, как сказал Томми Девлин, использовала Мона МакКарти после выматывающего трехдневного визита — два гуся, четыре утки, пять пирогов — ее американских четвероюродных родственников. На прощание она безмятежно помахала им от парадной двери и сказала «Да хранит вас Господь в отдалении».)
Отдаление — именно то, в чем Суейны достигают высоких результатов.
Поскольку я никогда не заводила друзей, поскольку, если подумать об этом, само слово «завести» звучит довольно фальшиво и нарочито, да и вроде как несколько эгоистично звучит «завести себе друзей», и поскольку мир до сих пор не научил меня иному, то признаю — я всегда полагала, что друзья как-нибудь найдут меня сами, обнаружат Рут Суейн-ность в стратосфере и отправятся в путь на своих верблюдах
[628]. Я привыкла быть сама по себе. Но теперь, когда я неумолимо уклоняюсь от посетителей, один за другим прибывающих в наш дом, чтобы Взглянуть в Последний раз или Опередить События по части Похорон, моя сноровка оказывается как нельзя кстати.
Первым прибыл Младенец Иисус.
Без приглашения прибыл к парадной двери. Не позвонил в звонок, но просто был обнаружен под козырьком, укрывающим от дождя, уже превратившегося в ливень. Мама нашла Младенца Иисуса, когда выпускала Гека. Иисус был в точности таким, как в тот день, когда его похитили. На нем не было никаких следов. Он не стал старше ни на один день. Мама вскрикнула.
Ну, вы бы тоже вскрикнули.
Мама оглядела двор в поисках того, кто принес Его. Никого не было. Гек посмотрел на Иисуса, затем с собачьим недоумением посмотрел на Маму, и Мама сказала «Делай свои дела, Гек», и он вспомнил, для чего вышел, и понесся по диагонали к тому кустарнику, который Маргарет Кроу называет Безымянным, чтобы сделать те единственные Дела, которые теперь там делают. Мама подняла Младенца Иисуса. Потом увидела, как поднялась река. Нижний край луга Райана исчез. Следующие пять ярдов светились тусклым серебром, рябым от дождя и пронзенным тростником. Вдоль всего края нашего поля река поднялась. Мама стояла, держа Иисуса и глядя на дождь.
Здесь, в Фахе, дожди мы знали Всех Видов: дождь, притворяющийся, что он вовсе даже и не дождь; дождь, пересекающий Атлантику, чтобы провести у нас свои выходные; дождь, смеющийся при слове «лето»; дождь, посмеивающийся над сухим днем в Эннисе в двадцати километрах отсюда; дождь, хохочущий над тем, что изливается, струится, течет ручьем, хлещет, стучит, льет как из ведра. Но этот был другим.
У этого дождя было особое предназначение. Так подумала Мама. И то предназначение было Стать Всемирным Потопом.
Гек возвратился, посмотрел на Маму, она сказала ему «Хороший Мальчик» и впустила обратно, на его место перед огнем, где он плюхнул свои мощи и начал греть Бабушкины шлепанцы. Мама внесла Младенца Иисуса.
— Кто-то оставил это, — сказала она Бабушке.
— Дай его сюда.
Бабушка взяла Иисуса и вытерла ему лицо с библейской тщательностью, использовав только одну страницу «Клэр Чемпион».
— Будет потоп, — объявила Мама. Но Бабушка уже читала молитвы. Я могла слышать, как ее бормотание становилось громче, пока Мама поднималась по лестнице, чтобы рассказать мне.
Когда Иисус приходит в ваш дом, это означает только одно: вы обречены.
До того момента я не понимала, что со мной покончено, а тот, кто похитил Младенца Иисуса и держал Его столько времени в тайном заточении для каких-то Особых Целей, сейчас, как видно, решил, что я нуждаюсь в Его Присутствии больше, чем кто-либо еще. И этого было достаточно, чтобы у меня начался мандраж.
— Хелло-о-о-о-о? — раздалось внизу лестницы.
— Иисусе!
— Рут!
— Простите.
— Это всего лишь я, — сказала миссис Прендергаст, которая за всю мою жизнь ни разу не посетила наш дом, но теперь вошла в мою спальню, зарумянившись, как та миссис Пенистон в «Обители Радости» (Книга 1905, Эдит Уортон, Эвримэн Лайбрари, Лондон), которая лелеяла неопределенный страх встретить быка.
Миссис Прендергаст вошла в дверь и остановилась. Успокоившись, она сложила руки так, чтобы мы могли лучше видеть ее, правильно воспринять ее облик.
— Какой ужасный дождь, Мэри, — сказала она и протянула моей матери руку. Потом повернулась ко мне, изобразив слегка страдальческую улыбку. — А ты как поживаешь, дорогая?
Я не уверена, что она хотела услышать ответ. Похлопав по моей кровати, она сложила руки, имитируя более или менее точно то, я описала позу миссис Сиссли, — насколько я помню, — когда умер ее Оливер и она приехала навестить Авраама.
— Присаживайтесь, Майна, — предложила ей Мама.
