— Вергилий!
Он снимает брюки.
— Ты же не…
Дождь — словно бисер на его волосах. Папа смотрит в небо. Затем улыбается Маме, поворачивается, делает три шага и ныряет в Шаннон.
Она вопит из всех сил.
Папа ушел. Исчез в реке. Мама смотрит туда, где он вошел в воду, но из-за течения быстро теряет то место, пытается найти его, но не может. Она прикидывает, где должен быть Папа, пытается вспомнить, в каком направлении он прыгнул в воду, мысленно проследить его путь, но он затерялся в кромешной тьме.
— Вергилий!
Тишина.
Вопросы, будто пловцы, со всплеском прыгнувшие в воду, одновременно вынырнули в ее уме. Как долго можно задерживать дыхание под водой? Как далеко уплыть? Ее мужа унесло течением? Насколько глубок Шаннон? Есть ли там водоросли? Или злобные речные существа? Умеет ли Вергилий плавать?
Мэри всматривается в пустоту. Потом неосознанно поворачивается и смотрит на Папины ботинки на берегу. Пустая обувь — самая странная вещь на свете. Посмотрите на чьи-либо поношенные ботинки. Посмотрите на их износ. Посмотрите на потертости и царапины. На потемневшую блестящую пятку внутри, где терлась тяжесть мира, на вмятину от большого пальца ноги, где поднимается стопа. Тони Линч, сын владельца Похоронного Бюро Линча, выросший с постоянной обязанностью быть одним из тех, кто несет гроб на похоронах, говорит, что самое сложное — надеть обувь на усопшего. Пустая обувь того, кто ушел — в ней есть некая метафизическая поэзия. Если вы мне не верите, посмотрите у Пабло Неруды
[575] «Танго вдовца» в тонкой белой книге «Избранные Стихотворения» (Книга 1111, Джонатан Кэйп, Лондон) с экслибрисом «Alberto Casares, libros antigos & modernos, suipacha 521, Buenos Aires. Los mejores libros para los majors clientes»
[576].
Пустая обувь. Странно, я знаю. Но истинно.
Мама смотрит на Папины ботинки, одиноко стоящие на берегу, и именно тогда ее внезапно поражает мысль: он ушел.
Ее сердце переворачивается. Он ушел.
Мой отец ушел из этого мира, и в следующее мгновение моя мать испытывает нечто вроде ужасного предчувствия, какое бывает у вдов в латиноамериканских романах, где на верхушках деревьев сидят черные птицы, а ветер шуршит, как черный креп, и пахнет дымом от выжигания древесного угля. Мой отец ушел. Его повесть окончена.
Вот и все.
Безмерное одиночество мира после любви обрушивается на мою мать. Она продолжает стоять там, на берегу, и не может говорить, не может кричать. Она просто принимает это холодное, как лед, знание внутрь себя.
В этот момент в сорока ярдах вниз по течению на поверхности реки возникает Вергилий. И пронзительно кричит.
Это вопль не паники и не страха, но радости, и моя мать обнаруживает, что мой отец — замечательный пловец. Он учился плавать в глубоких водах где-то в дальних краях, и у него не только нет никакого страха, но он заставляет страх казаться нелогичным, будто и вода, и течение, и прилив — все это благодать, а движение человека в них так же естественно, как и на земле. Его стиль плавания нетороплив. Есть своего рода естественный восторг в том, что пересекаешь течение реки, ощущаешь его, сопротивляешься ему. Вергилий плывет так, будто мог бы плыть вечно. Я думаю, что мог бы. И думаю, что на самом деле может.
Папа возвращается к Маме и удерживается в воде у ее ног.
— Иди сюда, — говорит он.
— Убила бы тебя.
Не на такой ответ он надеялся. Когда я начну писать об этом, то эти слова не появятся в перечне Фраз Для Соблазнения Девушек, Которые Не Так Уж Часто Ходят На Свидания.
Мама и серьезна, и не серьезна. Ее сердце еще не вернулось на место, и она находится в глубоких водах понимания, что, если бы он ушел, ее жизнь была бы закончена, что в моей книге в основном является истинным смыслом, сущностью и квинтэссенцией Любви.
— Прости.
Она смотрит на него. Он голый. На верхней части его тела появилась странная светлота, какая бывает, когда плоть беззащитна. Это тот бледный тон, каким живописцы пишут тела святых и какой заставляет вас задуматься о том, что же такое плоть на самом деле, — ведь это тонкая-тонкая оболочка, и ее так легко прорвать.
— Я не умею плавать, — говорит Мама.
— Я научу тебя.
— Не научишь.
— Это не трудно. Мэри, снимай одежду.
Он плавает подле нее как-то особенно, по-своему, рисуя руками в воде круги то туда, то обратно — я видела, как он такое делает, — он движется, в то же время оставаясь на месте.
— Ты спятил.
— Вовсе нет.
— Очень холодно. Я даже здесь мерзну.
— Ты привыкнешь. Здесь прекрасно. Иди же.
— Никуда я не пойду.
— Тогда мне придется самому забрать тебя.
— Не вздумай!
Он опускает ноги, находит илистое дно Шаннона, напоминающее темную пасту, липкую и холодную, и пробирается к берегу.
— Вергилий!
Мама смотрит на него, предупреждая взглядом, но не убегает.
Папа поднимает руки, наклоняется вперед и, будто странное белое речное существо, выползает из воды и опрокидывается на берег.
— Вергилий! Не смей!
Он встает, вода струится с него, оставляя речное сияние.
— Пойдем же. Я покажу тебе.
— Вергилий!
— Тебе понравится.
— Не прикасайся ко мне!
Он делает шаг. И потому, что она не хочет ни убегать от него, ни входить с ним в реку, и потому, что вся эта сцена не подготовлена заранее и к тому же безумна, Мама наклоняется, берет Папины ботинки и сквозь темноту швыряет их в воду. Удивление на его лице вызывает у Мамы смех. Затем она сгребает всю остальную его одежду.
— Мэри!
Она бросает рубашку и брюки, ставшие похожими на Человека-Невидимку на то мгновение, что они летят до поверхности реки.
Человек-одежда плывет в сторону моря. Мама и Папа смотрят вслед. Кажется, он доплывет до Атлантики. Но вот поворот течения забирает его. Одежда моего отца беззвучно скользит по воде и исчезает из виду.
Вергилий смотрит на Мэри.
Она смотрит на него.
Потом она смеется, и он тоже смеется, и приближается к ней, а она убегает, но не настолько быстро, чтобы он не мог поймать ее. И когда он ее ловит, ее руки ощущают его холодную скользкую кожу, и она ощущает запах реки на нем и в нем, и его поцелуй — это шок холода, разливающегося по ней теплом, и река становится мужчиной.
