В тех поездках Вергилий чувствовал свет, чувствовал озарение. Он смотрел на Мэри, и его сердце всплывало. Это была такая любовь, которая излучает свет, которая начинается в глазах, но скоро оказывается во всем. Любовь, которая заставляет мир казаться лучше, и все становится просто немного более изумительным. Возможно, это потому, что он так долго был в море; возможно, потому, что он понимал, каким потерянным был и что теперь здесь зарождалась реальная жизнь; возможно, потому, что он чувствовал себя спасенным.
Вергилий сидел на пассажирском месте, глядя на поля, на подъемы и косогоры, на птиц, летящих дугой, на яркие отблески реки, на расширяющееся небо.
И он смотрел на вещи.
Я знаю, это звучит смешно, но нет никакого другого способа сказать это. Мой отец мог впасть в тишину, скрестив руки на груди, повернув голову, внимательно сосредоточив взгляд, и вы будете точно знать: это все. Каким-то образом мы это знали. Чужаки могли бы посмотреть на него и подумать, что он ушел в себя, что он затерялся в каком-то созерцании, неподвижно и глубоко, но на самом деле он вовсе не отсутствовал. Он был здесь, но более глубоким образом, чем я когда-либо могла уловить. Мой отец смотрел на вещи так, как должен был смотреть Адам, — так я себе это иногда представляю. Как будто те вещи были только что созданы, и у отца был бесконечный поток удивлений, будто он никогда не видел такого света, падающего именно на этот пейзаж, будто никогда не замечал, как ветер пойман еловой чащей или как бьется пульс реки. Восторги могли быть маленькими или большими, могли прибывать один за другим потоком или по одному, в этом случае были отделены один от другого долгими серыми буднями. Для Папы жизнь была постоянной драмой прозрения и слепоты, но в моменты прозрения он видел мир, внезапно казавшийся ему насыщенным. «Насыщенный» — это слово, которое я нашла в классе миссис Куинти, когда мы изучали творчество Хопкинса, и это лучший способ сказать, что в те моменты, я думаю, мир для Папы был, вероятно, своего рода небесами.
Он сидел в машине молча, и внезапно приходило освобождение.
— Вот здесь остановись. Здесь.
Мэри смотрит вбок на него.
— Мы должны выйти здесь.
Она встряхивает автомобиль, въезжая в канаву. Парковки нет в наборе ее навыков. Вергилий уже снаружи.
— Пойдем.
Мама спешит за ним. Он поворачивается и ловит ее за руку. Они пересекают поле, коровы медленно подходят к ним, будто притянутые неведомой силой.
— Посмотри туда.
Заходящее солнце окаймляет облака. Лучи падают на землю, ясно видимые, полосы света распространяются так, будто идут от перевернутого вверх ногами транспортира, прижатого к небу. Река внезапно становится золотой.
Все длится несколько секунд. Не больше.
— Это прекрасно, — говорит она.
— Нам не следует пропускать такие моменты.
— Нет, не следует, — соглашается она, глядя на него и в сотый раз пытаясь решить: его глаза синие, как небо, или синие, как море?
Я догадываюсь, что Мама сразу же поняла, что Папа никогда не был фермером. Я догадываюсь, что если бы она хотела мужа-фермера, то, возможно, выбирала бы его на скотопригонном рынке. Но она, может быть, не знала, что он был поэтом.
Он еще не знал и самого себя. Он еще не думал о поэзии.
Посвятив себя тому, чтобы повидать в мире все, что сможет, мой отец теперь точно так же посвятил себя тому, что было здесь. Он сделал точно то, что сделал бы его отец — бросился в работу на земле. У Папы сразу же проявились удивительные способности — он заставлял гвозди гнуться, и не только гвозди, однажды ему удалось изогнуть один зуб у вил; в его руках сенные ножи слишком быстро становились тупыми, черенки лопат ломались. Дела у него шли не совсем так, как надо, но он не сдавался. И вот он пошел прочистить сток на заднем лугу, скосил траву, увидел заросшую камышом и бурьяном слякотную канаву и спустился в нее.
У меня, как вы уже, вероятно, поняли, нет опыта в вопросах сельского хозяйства, но даже я знаю, что на нашей земле камни наделены даром находить путь в такие места, где вообще не должно быть никаких камней; и я полагаю, что сорняки, вдохновленные красотой Маминых клумб, решают поселиться на них среди цветов, а черные слизняки размером с ваши пальцы появляются из реки по ночам, получив приглашение от наших приветливых кочанов капусты. Наше хозяйство стремится вернуться в некое прошлое состояние, когда процветали только лишь грязь да бурьян. Если вы летом хоть на миг отвернетесь, ваш сад станет джунглями. Если зимой — станет озером. Именно от моей матери я услышала повести о первых попытках моего отца заниматься сельским хозяйством. Когда я была маленькой и Мама рассказывала, как Папе было трудно, мне стало интересно — не падали ли камни, сорняки и слизняки с неба, не было ли особого знака на нашей двери, и не шагал ли Преподобный где-то на небесах, выдвинув подбородок, подсматривая за нами сверху и говоря: «Вот, я пошлю это. Оно будет ему испытанием».
Вергилий весь день оставался в той слякотной канаве. Он работал лопатой вслепую, стоя в коричневой жиже. Он поднимал скользкие слои перегноя, жирно намазывал их на край канавы, и грязная трава вдоль границы луга демонстрировала Папины успехи. Он рассчитывал провести всего-то час, освобождая канаву от камней, и еще два, откапывая затянутое илом дно. Почему вообще сточные канавы засоряются — для меня загадка. Почему, когда все лишнее выкопано и вода течет, так не остается навсегда, — не могу сказать. Не знаю, происходит ли это везде, или существует в природе нечто, что не любит стекать, — спасибо, Роберт Фрост
[545], — или Фаха — Особый Случай, или на самом деле здесь Избранное Место, где Бог проводит эксперимент с месивом из слякоти, ила и навоза, потому что не смог провести его в Израиле.
Черенок лопаты в конце концов сломался, однако отец продолжал работать, используя только железную часть, закатав рукава и опуская руки гораздо глубже. После долгого перерыва с моря пришел дождь и полился на спину мужчины, склонившегося ниже уровня земли. Подошли Коровы и с любопытством стали разглядывать Папу. После обеда, надев огромное всепогодное пальто электромонтера, какие были выданы всем в Фахе, когда начали строить электростанцию, вышла Мама и сказала Папе, что на сегодня он сделал достаточно. Он выпрямился, продолжая стоять в канаве и испытывая дюжину разных болей. Его волосы сроднились с грязью, лицо было неумело раскрашено всплесками из канавы, глаза будто подведены тушью. Дождевая и сточная воды пропитали его одежду насквозь.
— Вергилий, иди домой.
Он улыбнулся. Да, он это сделал: улыбнулся.
Это был восторг. Ведь Суейны еще и люди крайностей.
Точно как святые. Или как безумные.
— Осталось совсем немного, — сказал Папа.
