Папа ничего не сказал. Чтобы попасть на Нижний Луг, предстояло преодолеть стену, потому что ворота больше не были присоединены к столбу, но привязаны бечевкой, а чтобы не отвалились, зацеплены петлей за страшно колючий куст. Папа предложил Бабушке руку, но она не взяла ее, стала перед ним и перелезла с прыткостью козы, а потом оглянулась, когда услышала грохот падающих камней, ведь Папа шел следом. На Топком Лугу Бабушка показала четырех коров. На вершине перелаза крикнула «Хап!», — возможно, так она сообщила им о появлении нового фермера, а возможно, хотела заставить их встряхнуться всем телом, как делают лошади, и представить Папе свои лучшие профили. Но коровы были в своем коровьем оцепенении и не пожелали двинуться — то ли от гипноза дождя, то ли от вялости нескольких желудков
[515], набитых перевариваемой массой, то ли от того, что у них на ногах были коричневые чулки из грязи, достающие до скакательных суставов.
— Вот и наш скот, — пояснила Бабушка.
Вергилий посмотрел на коров. Он не знал, что сказать. Дождь — его и дождем-то не назовешь, — капал на всех. Река бежала, как обычно, и дул резковатый ветерок со стороны поля МакИнерни, напоминая Папе, что у него шея сзади мокрая.
— Красивые, — сказал Папа.
Но не это ожидала услышать от него Бабушка. На такое у нее не был приготовлен ответ. Она посмотрела на Папу.
Но Вергилий уже углубился в Философию Невозможного Стандарта. В некотором смысле ему помогало то, что земля была настолько плоха. Это означало, что здесь он должен будет не только переуилтширить Уилтшир, но и переэшкрофтить Эшкрофт. А потому увиденное вовсе не обескуражило его, совсем наоборот. Возможно, только одна я думаю, что здесь расположено место Навоза-и-Дождя, наименее-похожее-на-рай во всей стране, но даже если я права, Папе все равно нужна была надежда на лучшее.
— Это все, — сказала Бабушка таким тихим голосом, какой бывает у людей в конце долгой исповеди, когда все ужасное уже сказано. — Итак, мы возвращаемся. Мэри давно встала.
— Я пока останусь. Скоро вернусь.
— В этом нет необходимости.
— Я знаю. Но мне хочется.
Его глаза были опасны. Так, должно быть, показалось Бабушке. У них было такое выражение, будто они видят что-то еще.
— Если ты в этом уверен…
Она не смотрела ему в глаза.
— Уверен.
— Ну, раз так, ладно.
Она закачала бедрами, пролагая свой путь назад через поля, и когда вошла в кухню, дочь вопросительно взглянула на мать.
— Он хочет побыть там, — сказала Бабушка.
Через секунду они обменялись взглядами, беседуя на беззвучном языке матери-дочери, — постороннему, чтобы понимать его, нужны сотни книг и еще больше лет.
После кур, и посуды, и золы, и чистки овощей Мэри пошла искать Вергилия. Она боялась, что его сердце треснуло. Она боялась, что реальность места потрясет его, и она найдет его под живой изгородью, с которой капает вода, в дальнем углу, и он будет готов объявить, что они не могут строить здесь свою жизнь. И вот она увидела его. На дальнем краю Топкого Луга стоял Вергилий — с серебряным нимбом над головой.
Это была игра света. Желая произвести впечатление на тот пейзаж, Вергилий наткнулся на кусок колючей проволоки, похороненной в траве, начал тянуть его и обнаружил, что у времени и природы крепкая хватка. Но упорствовал так, как мог упорствовать только мой отец. Безнадежным было это занятие. Но Папа так просто не сдавался. Колючки раскровянили его пальцы. Одна оставила длинный извилистый рубец на тыльной стороне его руки, о котором много лет спустя мы с Энеем сказали, что он похож на реку, и отец спросил, на какую, и тогда мы назвали ее Вергилиевой Рекой. Наконец, трава обиделась, разорвалась и отдала Папе проволоку. Тогда он отправился вдоль нее, нашел забытые границы, поднял сгнившие палки, которые когда-то служили столбами забора. Но когда он это сделал, проволока, освободившись от натяжения, начала скручиваться и запутываться позади него. Именно так Бог играл с моим отцом. Даже за маленьким успехом беспощадно следовала неудача. Отец возвратился, чтобы попытаться распрямить проволоку, и к тому времени, когда моя Мама увидела Папу, он стоял внутри мотка, и проволока мерцала вспышками в дождевом свете, и мой отец — вернее его промокшая фигура, — смеялся в ловушке, созданной собственными руками.
Я думаю, тогда-то Мама и поняла, что Папа не сдается никогда.
— Ты будто тонул в реке, — сказала она.
Вечером того же дня, после ужина, Вергилий вышел проверить коров. Это, как он уже знал, было важной частью сельского хозяйства. Незадолго до темноты Проверьте Коров. Если вы уже составили некоторое представление о моем отце, то знаете, что он понятия не имел, что еще надо проверять, кроме их фактического наличия. Если они стояли, он считал, что с ними все хорошо. Если они лежали, то он несколько раз крикнул бы «Хап!», чтобы заставить их встать, и затем ушел, оставив тех самых дам задаваться вопросом, почему их разбудили и подняли, и у них на мордах было бы коровье выражение, означающее Люди такие Странные. В тот первый вечер, в то самое время, когда Мама и Бабушка мыли посуду, он пошел через поля. Темнело на глазах. Он привык к темноте моря, а ведь она темнее всего, что еще есть в мире. Но он не привык к ощущению, будто нечто невидимое пролетает над ним. У него создалось впечатление, что воздух полон черных, чернее ночи, клочков ткани — или тряпок, — падающих с небес. Но не приземляющихся. С невозможной стремительностью одна такая тряпка нагоняла Папу и, прочертив дугу, исчезала, но тут же появлялась другая. Он наклонил голову, поднял руку и затем понял, что воздух наполнен летучими мышами.
Я их знаю. Я видела их внуков. Их жилище — крошечное отверстие в углу карниза в доме МакИнерни. Выходящих больше, чем входящих, но так всегда было в доме МакИнерни. Я выросла в деревне, и летучие мыши не пугают меня. Однако в тот вечер кровь Вергилия похолодела, будто летучие мыши были предзнаменованиями, будто напоминали, что рай не будет простым делом и что в мире есть темнота. В тот вечер Папа не возвратился через поля, а пробрался через кривые ворота на дорогу к МакИнерни.
Под ногами был гравий, идти было легче. Летучие мыши не перелетали через дорогу. Он шел между высокими зарослями дикой фуксии.
И увидел факелы.
В широкой и глубокой темноте Фахи даже один-единственный факел виден издалека, а сейчас их было столько, что казалось, из деревни вытекала извилистая огненная река, сужавшаяся в одних местах, становившаяся шире в других, и приближалась та река к нашему дому.
Прежде всего Вергилий почувствовал вину.
Отец Типп говорит, что два признака святых — во-первых, чувствовать, пусть и без причины, свою вину, и, во-вторых, постоянно чувствовать себя недостойным. Полагаю, мой отец думал, что заслужил то, что приближалось. Думаю, он понимал, что взял в жены самую красивую девушку в округе и потому его первой мыслью было: «Они доберутся до меня».
