Свадьба моих родителей была в церкви Св. Петра в Фахе. Последующий прием состоялся в Инис Катаиг Отеле в Килраше. Тетушки были единственными гостьями со стороны жениха, вся Фаха — со стороны МакКарроллов, и были заполнены все церковные скамьи на Половине Невесты. Народу набилось, как сельдей в бочку, и церковь, казалось, кренилась на правый борт. Хотя Мама еще не знала этого, в день их свадьбы мой отец впервые был в церкви после собственного крещения. Он никогда не был конфирмован
[495], однако Отец Муни — не очень-то верящий в бумажки, любитель ростбифов, на своем последнем году службы перед тем, как удалиться на покой в праведные окрестности Киллало
[496], — так вот, Отец Муни предположил, что свидетельство о конфирмации уже шло по почте и продвигалось на всех парах.
В памяти округа эта свадьба осталась как выдающаяся. Я думаю, так вышло потому, что Папу все еще считали фигурой из комиксов DC Comics, Незнакомцем
[497], и потому что ни один мужчина в округе не мог поверить, что Мама не выбрала ни одного из них. Еще было далеко до Посвящения — то есть до той части, когда склоняют голову, а Невеста и Жених вместе стоят на коленях и присутствует ощущение Чего-то Возвышенного в происходящем, — а мужские сердца уже начали разбиваться. Куски их тоски и грез откалывались прочь и соскальзывали так далеко, как и поле Фини, соскользнувшее в море. Отец Муни, должно быть, чувствовал эту гигантскую боль, наполнившую его церковь. Те, кто находился в Мужском Проходе, молитвенно сложив руки, сжатые до побеления суставов, со щеками, расцвеченными пятнами румянца, с тонкими сеточками лилового цвета и голубыми, как Атлантический океан, глазами, с тоской опускались на красные и черные плитки пола в надежде на Заступничество перед Господом. Когда же оно не приходило, они делали то, что здесь делают мужчины, то есть к полуночи опустошали бар в Инис Катаиг отеле, а еще и срочно доставленные ящики и бочонки, принесенные из бара Кротти.
Маме было все равно. Она только думала вот моя жизнь, вот она начинается, и хотя Мама успела выслушать лишь самые неопределенные обрывки истории Суейнов, знала всего лишь несколько абзацев из разных глав, она не беспокоилась. Когда Мама была девочкой, в ней было некое неистовство. У нее было немного от Анны Карениной, не в смысле Другого Мужчины, а в том, как Анна жаждала Жизнь с большой буквы. Я дважды прочитала «Анну Каренину» (Книга 1970, Пингвин, Лондон) от первой до последней страницы, и оба раза не могла не думать, что в той широте сердца, той способности к чувству, желанию и страсти есть некая святость. Я с Анной. Она — величайший женский образ, когда-либо созданный, и я больше всего хочу, чтобы она поднялась по лестнице, села бы у моей кровати и подсказала, что мне делать с Винсентом Каннингемом.
Мама сделала прыжок в неизвестность. Вот в чем дело. Она сделала прыжок с мужчиной, у которого не было ни работы, ни явных друзей, и чьи сестры были странными газелями в длинных шерстяных пальто с ужасными пуговицами. С мужчиной, тайна которого была заключена в словах Далеко в Море, кто возвратился ни по какой другой причине, кроме как найти Мэри. Откуда ей было знать, что она будет счастлива с Вергилием Суейном? Но она была дочерью Спенсера Трейси, а в Вергилии было что-то такое, чему она доверяла. Она не смогла бы ничего объяснить, поскольку это было тайной. Но она верила в нее. В том-то и штука с МакКарроллами, как говорит Томми, они верят в тайну. Это хорошо известно. Он женился на своей Морин, потому что в Кьюсак Парке у них закончились чипсы, а у нее их был целый большой пакет.
Медовый месяц был одной лишь ночью, проведенной в Голуэе.
К тому времени, как они возвратились, Бабушка приготовила Комнату. Папа въехал с обескураженной глубоководной застенчивостью человека, только что вошедшего в уже идущее повествование. У него была неловкость чужака. Это был его первый дом, но это не был его дом. Как мистер Лоутер в «Мисс Джин Броди в Расцвете Лет»
[498] (Книга 1980, Пингвин Классикс, Лондон), он никогда не был вполне дома в своем собственном доме. МакКарроллы были в камнях, МакКарроллы в потолочных балках, МакКарроллы в дымовой трубе. И еще была Бабушка.
В те первые недели Папа должен был плавать вокруг нее. Кухня была ее собственностью. Она уже была в ней, когда он просыпался. Она все еще была в ней, когда вечером Мама и Папа ложились спать. Первые звуки утра были глухим буханьем хлебного теста.
— Доброе утро, Бриджит.
Бабушке казалось, что Папа говорит, как американец. Она затягивалась сигаретой.
— Доброе утро.
Она все еще не могла произнести его имя.
Ему приходилось наклоняться, чтобы посмотреть в окно за широким подоконником.
— Дождя нет, — сказал он.
— Пока еще нет.
— Хотите чаю?
— Я уже пила чай.
— Я собираюсь сделать чай для Мэри.
Бух. Бабушка перевернула тесто, несколько раз ткнула костяшками пальцев в его раздутый живот, взяла сигарету и еще раз затянулась. Поскольку она ненавидела зрелище окурков — они ассоциировались у нее с мужчинами с итальянским акцентом, которых всегда убивали первыми в черно-белых фильмах, — Бабушка уже развила в себе способность выкуривать сигареты целиком, не теряя ни крошки пепла. После нескольких первых затяжек она начинала курить вверх, поворачивая голову набок и под сигарету, которая теперь была расположена вертикально, будто дымовая труба, так что башенка пепла балансировала над Бабушкиной рукой и никогда не падала.
Вергилий передвинул чайник с края плиты на горячую конфорку и стоял, грея руки, которые вовсе не нуждались в обогреве. Его глаза бродили по полкам, стенам, шкафу, вбирая все: маленький серебряный трофей, который один из Дедушкиных грейхаундов выиграл много лет назад в Голуэе; небольшую стопку памятных карточек, смотревших прямо на него в память о последнем Усопшем; пластикового Святого Младенца Иисуса Пражского; пакетик из оберточной бумаги с неиспользованными морковными семенами из магазина Чемберсов в Килраше; календарь Отцов Миссии Святейшего Сердца Иисуса Христа
[499] с одной картинкой темнокожих африканских детей; картинку Святого Мартина де Поррес
[500], которую никогда не использовали с картинкой перуанцев и вечного января; счет за электричество, торчащий из кружки, чтобы о нем не забыли; три белых фарфоровых подставки для яиц с миниатюрными сценами охоты — их подарила Пегги Ноттингем, и их никогда не использовали для яиц, но хранили в них чертежные кнопки и иногда заколки для волос, а еще две запасные красные Рождественские лампочки, и все это составляло целую историю вещей, которые создавали Наш Дом.
