— Незнакомец? — переспрашивает она. У Бабушки острый, как бритва, ум, и она весьма привлекательна. Она не поднимет глаз от теста, но конечно же позволит дочери рассказать о своих проблемах.
— Я не знаю, кто он, — говорит Мэри.
— Не знаешь?
— Нет.
Мэри бросает свое пальто на дверной крюк и садится, чтобы носком сапога упереться в пятку другого и снять его.
Бабушка показывает большие пальцы, перемазанные тестом. Она называет их «Всемогущие Пальцы». Их суставы стали лоснящимися шишками после долгих лет хлебопечения.
— Какой он?
— Не знаю. Я едва видела его.
— Едва видела?
Мэри идет к огню, небрежно гребет кочергой по колосниковой решетке и собирает тлеющие угольки в небольшую кучку.
— Высокий, я полагаю? — спрашивает Бабушка.
— Наверное. Не знаю. Я же сказала тебе, что едва видела его.
Бабушка месит это повествование еще немного.
— Что ж он там делал? Хотела бы я это знать. На земле Шонесси?
Мэри не отвечает. Она больше не собирается говорить о нем.
— Ничего, — произносит она через некоторое время.
— Ничего?
— Ничего. Просто смотрел на реку.
Той ночью он с нею в ее постели.
Не так, как вы подумали.
Она лежит в своей кровати, занавески задернуты, окно открыто, потому что апрельская ночь мягче паутины и потому что Мэри не хватает воздуха. Она лежит на боку лицом к окну, в комнате громко звучит та песня, какую поет река, когда дождь по-весеннему сильный и Шаннон течет быстро. Мэри не может спать. Незнакомец не дает ей. Что он делал там? Почему не обернулся? Она ощущает безнадежную грусть и не хочет его отпустить, но в то же время сердита на него — будто их отношения уже стали живым существом, и она уже может сердиться на того незнакомца. Мэри переворачивается на другой бок и кладет подушку себе на ухо. Бесполезно. Почему-то река начинает шуметь громче, когда вы закрываете уши подушкой. Шумит, как море в ракушке. Вы слышите его в своей крови. Я раньше пыталась избежать этого, надевая наушники — а потом сказала Маме, что больше не могу выносить шум реки, и в течение многих недель она перепробовала все, заклеивая скотчем форточку в окне на крыше, вешала колокольчики, сделанные из ракушек, увеличивала громкость папиного проигрывателя, но даже И. С. Бах должен время от времени делать паузу, и между Частями его музыкального произведения река пела. В конце концов я вставала, в одной ночной рубашке подходила к окну, открывала его и кричала на реку, но, во-первых, такое поведение портит вашу репутацию, и, во-вторых, река не перестает шуметь.
Мэри сердится на него. Потом сердится на себя за то, что вообще думает о нем. И потому в постели они соединяются. Это не идеальные отношения, но это начало. У меня такая же штука с Винсентом Каннингемом, поэтому я знаю. Мэри велит себе забыть о незнакомце, но если существует один верный способ не забыть о чем-то, так это сказать: «Забудь об этом».
Почему ее подушка такая комковатая?
Почему простыня так скручена вокруг ее ног?
Почему, почему, почему в апреле так мало воздуха?
Вдвоем они проводят адскую ночь.
Утром птицы поют так сверхбезумно громко, как всегда бывает весной в графстве Клэр, у них точно СДВГ
[456], и они получили срочное сообщение, которое пытаются доставить, но поскольку Бог — автор комедий, то птицы могут сообщать нам новости только щебетанием. Мэри входит в кухню. Бабушка уже там. С тех пор, как ее муж умер, она не может лежать в постели и спит в кресле, а потому встает с петухами. Буханки хлеба уже вынуты из форм и лежат вверх тормашками, чтобы подсохла нижняя корочка, и теперь их опять переворачивают, чтобы успеть до того, как Марти Манговэн — который влюблен в Бабушку с тех дней, как она ходила на танцы, — приедет и заберет их.
— Доброе утро, — говорит Бабушка своей дочери.
Но Мэри идет прямо через черный ход и через гумно к выгулу для кур. Она поднимает и открывает ворота из проволочной сетки, и куры начинают возбужденно кудахтать. Те, что постарше, видят, что Мэри не принесла ведерка из-под маргарина с Мешанкой Для Несушек, и отходят, а те, что помоложе, в ужасе налетают на проволочную сетку и просовывают через нее головы, скребут землю, отталкиваясь, двигаясь в никуда, но пронзительно кудахтая, потому что понимают — происходит что-то необычное. И это правда, что-то случилось. Мэри пересекает Выгул, наклоняется, входит в Курятник и из деревянного ящика, на котором краской нанесено «Satsumas»
[457], а внутри лежит слой утоптанного сена, берет шесть яиц.
Она возвращается в кухню и сразу начинает разбивать их прямо в миску.
Бабушка достаточно разбирается в человеческих сердцах, чтобы ничего не говорить.
Мэри взбивает. Взбивает великолепно. Солит и перчит. Потом взбивает еще немного.
Потом отставляет в сторону. Просто посреди взмаха прекращает взбивать и оставляет их, и опять выходит через черный ход, но на этот раз идет не на гумно, а по дорожке из темно-серого гравия, сквозь который растет влажная апрельская трава, и потому та дорожка буквально зазывает слизней в сад. Мэри выходит за ворота, идет, скрестив руки на груди, а ее зеленый кардиган накинут, но не застегнут. Она никогда не застегивает его. Есть что-то у нее такое, не выдерживающее заточения. Это от МакКарроллов. Она идет по дороге, и Марти Манговэн проезжает мимо нее в своем фургоне, чтобы забрать хлеб, и кивает ей, и она только чуть наклоняет голову в самом кратком приветствии. Мэри не причесала волосы, не сделала ничего из того, что могла бы сделать, готовясь пойти и встретить своего будущего мужа.
Поскольку прямо сейчас ей просто любопытно, она всего лишь хочет разобраться, больше ничего. И она идет по дороге, бегущей параллельно реке и повторяющей ее изгибы, пока не добирается до ворот Мерфи. Мгновение колеблется, всего один момент, всего один момент, в который могла бы сказать себе что, черт возьми, ты делаешь? и повернуть назад, всего один момент, который улетает с безумным щебетом птиц.
А потом влезает на ворота.
И видит его сразу же. Он там, на том же самом месте, в той же самой позе, смотрит на реку точно так же, как и вчера.
Просто от одного этого факта, просто от странности, неподвижности и основательности незнакомца, о ком думала всю ночь, у нее перехватывает дыхание. Она чувствует, что ее сердце прыгает прямо в горло. Она осознает, что земля топкая и мягкая, будто губка, а небо огромно. Опять он там, он стоит, глядя на запад. Он там. Похож на женщину Французского Лейтенанта в «Женщине французского лейтенанта»
[458], только наоборот
[459], и вместо моря — река, но ощущается та же самая неизбежность, тот же самый смысл событий, уже собирающихся взорваться.
