Дафна и Пенелопа были не только сестрами, но и близкими подругами. Бабушке они никогда не доставляли неприятностей, были своей собственной мини-компанией и, как я сказала, с самого начала Выбрали свое собственное Общество и захлопнули дверь.
Но что Бабушке было делать с Вергилием? Она боялась, что без отца сын будет… ну, в общем, я не уверена, чего точно она боялась, но если учесть, какими был Авраам и Преподобный, возможно, было благоразумно предположить, что и у Вергилия окажутся Странности Суейнов. В те дни Эшкрофт уже начал ветшать. Общепризнанно, что женщина без мужа замечает дряхлость своего жилища внезапно. Она, конечно, понимает, что это произошло не за одну ночь, но, проснувшись однажды утром, видит, что сухая, влажная и средней влажности плесень обосновалась в доме повсюду, краска слезает с верхней части стен в гостиной пугающе большими вздутыми хлопьями, концы половиц в прихожей изъедены гнилью, у крышки фортепьяно неизвестно откуда взялся небольшой, но вполне заметный изгиб, а труба камина — того, что в комнате для гостей — лежит на Круговой Подъездной Дорожке. И вот, после раздумий о том, что же ей теперь делать с Вергилием, она попросила его уделить внимание дому.
Таков был Бабушкин стиль. «Вергилий, займись этим, пожалуйста». И на этом все. Бабушка уходит к себе, строя из себя королеву Викторию в представлении Киттерингов, с достоинством подняв нос и всем своим видом показывая, что дальнейшее ее не интересует.
Ясно же, она никогда не понимала моего отца.
Ведь не вызывало сомнения, что, во-первых, он приступит к делу с той жестокой мальчишеской сосредоточенностью, какую — и я это хорошо помню — я видела у Энея, и, во-вторых, у Вергилия конечно же ничего не получится. Однако он стучал и пилил, закрашивал темные пятна, появившиеся на стенах, и заполнял газетами щели между оконными рамами.
Эшкрофт отстал от жизни. Я даже не уверена, что он вообще был в этой стране. Когда мой отец вспоминал о нем, повествование всегда получалось отрывочным, и эти куски отец вставлял в другие рассказы, но как только я слышала их, то сразу представляла, как от мальчика ждут, что он станет мужчиной в большом разваливающемся доме, и куда Гаффни и Бучэр, здоровенные мужчины Мита, приезжают в фургоне с привязанными к крыше лестницами и чешут в затылке, увидев, что в Ирландии еще остались люди, живущие в таких условиях. Гаффни и Бучэру подают чай с булочками в задней кухне, но в фарфоровых чашках Эйнсли
[342] с волосными трещинами. Мой отец сам подает еду. Он — Маленький Лорд Суейн, как я предполагаю. У него одежда из магазина «Switzer»
[343] в Дублине, то есть Высшего Качества, но изношенная и не того размера, а мистеру Гаффни и мистеру Бучэру кажется эксцентричной. Папа носит шлепанцы и в доме, и снаружи, его пальцы ног в красных носках высовываются наружу. На нем три слоя рубашек, с воротниками и без, ни одна из них не заправлена в штаны. У него тот английский тип волос, которые не подчиняются расческе, а теперь еще и перемазаны красками, но, кажется, Папу это совсем не беспокоит. Пока он заваривает чай на «Аге»
[344], мужчины обсуждают происходящее в графстве Мит, а мой отец стоит и читает книгу. Он понятия не имеет, о чем они говорят. Возможно, рассказывают друг другу новости из Бробдиньяга. Я искала такую сцену у Элизабет Боуэн
[345] (Книга 1365, «Последний сентябрь»; Книга 1366, «Смерть сердца», Анкор, Нью-Йорк), у Уильяма Тревора
[346] (Книга 1976, «Сборник рассказов», Пингвин, Лондон), у Молли Кин
[347] (Книга 1876, «Хорошее Поведение», Вираго, Лондон) и в «Березовой роще» (Книга 1973, Джон Бэнвилл
[348], У. У. Нортон, Нью-Йорк), но так и не нашла, а потому мне лишь остается верить, что мой отец этого не выдумал, значит, так все и было. Итак, он стоит, читает «И восходит солнце» Хемингуэя, держа книгу в левой руке, а правой наливает чай, не отводя глаз от страницы. Мужчины замолкают. Они ожидали, что Вергилий окажется со странностями, он же Суейн в Эшкрофте, но одновременно наливать чай и держать книгу Хемингуэя — это уже определенная ловкость, признают они. Так выглядит человек, Погруженный в Книгу. Они это понимают и относятся со своего рода уважением, как свойственно сельским жителям. Бучэр спрашивает моего отца, почему тот не в школе, но Вергилий не отрывается от книги, чувствуя боль Джейка Барнса и восхищение леди Бретт Эшли
[349]. Снаружи пасмурный летний день, Вергилий стоит в подвале Эшкрофт Хауса, в сырой кухне, но в мыслях уже на пути к кипящим боям быков в Памплоне
[350] и, не отрывая глаз от страницы, отвечает:
— Потому что собираюсь стать писателем.
Подростки могут быть несносными из-за своей уверенности. Это правда. Отвратительное нытье, как говорит Маргарет Кроу.
Но в одном Вергилий был прав. Не было никакого смысла ходить в школу. Приходилось бы притворяться, что познания у него гораздо меньше, чем на самом деле. В то время школа в Ирландии была в значительной степени фабрикой священников и государственных служащих — в зависимости от предрасположенности учеников. Отчисленных отправляли учиться ремеслу, потому что к деньгам и деланию денег обычно относились неодобрительно. Если же не давались Предметы Высшего Уровня, Математика и Латынь, то путь лежал в Торговлю, а в то время это слово считалось непристойным. Мне кажется, потребовалось примерно полвека, чтобы все поменялось, и к мальчикам с Математикой и Латынью стали относиться пренебрежительно, а какой-нибудь продавец газет вроде Шони О мог купить четыре отеля в Болгарии и, чувствуя себя Маленьким Диктатором, проезжать через Фаху в «Ленд Ровере» с черными стеклами. Как бы то ни было, мой отец не собирался ходить в школу.
В то же время он был практически бесполезен дома. Какое-то время Бабушка не замечала — или делала вид, что не замечает — этого. Чтобы занять его, она давала ему работу по дому.
