— Энгус
[273] Суейн, разве это почерк? Скажи мне. Не могу разобрать. Это почерк? ЭТО ПОЧЕРК?
Были у меня тупые учителя, ленивые учителя, скучные учителя, учителя, которые ими стали, потому что у них учителями были родители, а детям этих родителей не хватило воображения подумать о каком-либо другом занятии; учителя, которые стали ими из трусости, из страха, из-за каникул, из-за пенсий; из-за того, что учителей никогда не привлекают к ответственности; из-за того, что никогда не должны на самом деле быть справедливыми; а еще в учителя пошли те, кто не мог выжить ни в какой другой профессии, кто не понимал, что они наступили на бабочек. Но ни один из тех учителей не выдержал бы сравнения с мистером Морисом Кроссаном — именно он начал топтать душу моего брата. Он был темным, как говорят здесь. Для тех, кто хочет больше узнать о нем, зайдите в гости к темному персонажу по имени Долдж Орлик в «Больших надеждах» и скрестите его с рыжеволосой скользкой крысой.
Но Морис Кроссан сюда не проникнет. Его нет в Ковчеге.
Прозвенел звонок. Я ждала Энея у ворот. Он подошел, и стало понятно — ему не хочется видеть меня. Он прошел мимо, и я поняла, что должна молча идти за ним. Когда мы пришли домой, у Мамы был накрыт стол, и у нее на лице была одна из тех натянутых улыбок, какие бывают у матерей, когда они весь день сильно надеются, что у их детей все будет хорошо, и надежда дает им точку опоры в борьбе со страхом и дурными предчувствиями, хотя на самом деле в их душах ужасная неразбериха, а улыбка всего лишь приклеена поверх нее.
— Ну? Как все прошло?
— Хорошо, — сказал Эней.
Так обстоит дело с мальчишками. Возможно, только с ирландскими. У мальчиков есть Запретные Зоны, у них есть вся география мест, куда вы не можете пойти, потому что если вы только сунетесь туда, мальчишечья раковина даст трещину, и они сами развалятся на части, которые вы больше никогда не сможете сложить вместе. Девочки знают это. Мы знаем. Даже любовь не может проникнуть в некоторые места.
Эней сказал «Хорошо», хотя не было вообще никакой возможности, что с ним все было хорошо — ведь от истинного описания того, что он чувствовал, это было так далеко, как только возможно. Но было именно так. Больше он не произнес ни слова, и Мама почти незаметно прикусила губу, налила нам MiWadi
[274] и сказала, что у нее есть Petit Filous
[275] — любимый десерт Энея. Он съел обед. И не захотел Petit Filous. Поднялся в свою комнату и закрыл дверь. Когда я подошла к его комнате и спросила, не хочет ли он учить правописание вместе со мной, он ответил «Нет». Я сидела в своей комнате под небом, он сидел в своей. Потом я услышала, как он плачет. Сначала — сдавленное дыхание. Похожее на то, какое бывает после того, как вы ушли глубоко под воду и с ужасом почувствовали, что жизнь уходит от вас, и вы выныриваете на воздух, выпучив глаза и задыхаясь, хватаете ртом воздух, чувствуя, что вам пришел конец и вас опять затянет назад, в глубину. Он судорожно втягивал воздух, потом застонал и издал тот звук, который не был похож ни на что, кроме звука, который издает дух, когда отделяется от тела.
— Эней, впусти меня. Эней?
Он не ответил. Просто продолжал плакать, и были слышны мучительные, полные безнадежности рвотные позывы, будто слезы были осколками, и каждый оставлял порез, когда выходил из глаза. Эней сидел на полу, прислонившись к двери, и потому я не могла войти, а Мама повела Бабушку к Мерфи, и я просто опустилась на пол с другой стороны двери, и из-за силы его плача дверь и перегородка вздрагивали, качались, будто на всем втором этаже бушевал шторм, и мой брат был в другой лодке, уплывающей вдаль, и как бы я ни старалась добраться до него, что бы ни делала и ни говорила, все это было бы напрасно — я чувствовала, что никогда не смогу добраться до него.
* * *
Мистер МакГилл был настоящим учителем. Он-то и познакомил моего отца с Королем-Под-Волной. У мистера МакГилла была старая книга сказок (Книга 390, «Ирландские героические сказки», Джеремия Кертин, Литтл, Браун, Бостон) — такие в то время уже вышли из моды, но он использовал их, чтобы воображение моего отца оставалось ярким. Он не хотел, чтобы мой отец изучал только Шекспира и Гомера. Я не знаю, объяснил ли он Вергилию, что Шекспир был ирландцем (см. Книгу 1904, «Улисс», Джеймс Джойс
[276], Бодли Хед, Лондон)
[277], и что на самом деле корни всех великих писателей могут быть прослежены до Ирландии, если вы пройдете достаточно далеко, но вселил в моего отца убеждение, что Ирландия — страна, не имеющая себе равных в том, что касается воображения, фантазии и культуры. Мистер МакГилл вываливал мифологические имена, какие его ученик никогда не слышал, и каждое было экзотической наживкой, которую — в этом мистер МакГилл был уверен, — мальчик должен был проглотить. В Эшкрофте, в длинной комнате наверху, где никто не мог их услышать, он говорил с моим отцом на ирландском языке.
По словам МакГилла, в какой-то момент с Ирландией что-то пошло не так. Было произнесено некое заклинание, и страна начала забывать себя. Начала превращаться в Малую Британию. Такова была суть доводов мистера МакГилла. Наша история, наш фольклор и культура были смыты в море, и их надо защищать и поддерживать. МакГилл был слишком увлечен своим делом, чтобы волноваться о том, что его обобщения слишком широкие, а мазки чересчур свободные, и не позволял рациональным рассуждениям вставать на пути его аргументации. И при этом он не был обеспокоен тем, что бледный цвет его лица совсем не соответствовал такой страсти, и его лицо покрывалось хаотичными пятнами, когда он добирался до своей любимой темы. Он говорил стоя, сжав руки, разжимая их только для того, чтобы раздраженно запустить пальцы в свои рыжие волосы. Взгляд его был направлен вверх и влево, в пустоту, если только не упирался в Вергилия, чтобы навечно запечатлеть приведенные доводы. Мистер МакГилл говорил, поднимаясь на цыпочки, перекатываясь на пятках. Говорил, наклонившись вперед, подняв плечи, указывая пальцем и ударяя воздух кулаком. Он делал словесные пируэты, говорил длинные фразы. Он позволял утверждениям собираться у реки и пениться там, пока они не находили выхода в виде брызг слюны. Он говорил приглушенно, важные вопросы изрекал шепотом, затем продолжал их с настойчивыми балетными волнами рук и поднимал бровь, когда повторял сказанное, только громче. Он не был националистом с оружием и бомбами. Он был более опасным. Он был националистом со стихами и повествованиями.
