— Да все в порядке, миссис Куинти.
— Жизнь так несправедлива.
А вот на это мне нечего ответить. То, насколько Жизнь несправедлива, описано в «Истории Суейнов», Тома 1–20. Не только несправедлива, еще и возмутительна. Она тяжелее, чем все, что вы могли бы вообразить, и вдобавок Она Не Имеет Никакого Смысла. Бог призывает вас — и затем меняет Свои намерения. Немцы стреляют в вас — потом спасают вас. Вы пытаетесь умереть спокойно — но кто-то дает вам шанс.
— Смотри, что я принесла тебе, — говорит миссис Куинти. — На этой кассете «Побег из Шоушенка»
[248].
(Я уже говорила вам, что у меня в комнате есть телевизор? Джимми Мак провел кабель через щель между половицами, чтобы я могла смотреть «Домой и в путь»
[249]. И хоть я и Умная Девочка, изучала Томаса Уайетта
[250] — «они убегают от меня, а раньше домогались меня»
[251] и Филипа Сидни
[252], и целую Бригаду Поэтов в Чулках с Подвязками
[253], — я люблю переноситься к антиподам
[254] на пляжи Сиднея. Только тогда я вижу солнце.)
— Спасибо, миссис Куинти.
— Сама-то я его не смотрела, но миссис Куинлэвин говорит, что это хороший фильм. Она показала его ученикам Переходного года
[255], так те даже притихли.
— Потому что это фильм о невозможном спасении.
— Что ж, — говорит она, — может, не будет никакой пользы.
— Миссис Куинти?
— Да, Рут?
— Вы когда-либо слышали о том, как человек отделился от своей тени
[256]? Он отделяется от нее и всю остальную часть повествования пытается поймать и вернуть ее себе. Что-то вроде этого.
Примерно через месяц после того, как приезжали Тетушки, по почте пришел пакет: оберточная бумага, аккуратно перевязанная бечевкой, и в ней смешанная компания Шарлотты Бронте, миссис Элизабет Гаскелл
[257] и довольно объемистый, я бы сказала, содержательный, Томас Харди, лежащий между ними. Я проглатывала все эти книги одну за другой со своеобразным постоянным голодом, будто они были яблоками, которые насыщали вас и в то же время делали голодными. Могу признаться — ничто не доставляло мне такого удовольствия, как то, что те книги находились в моей комнате под самой крышей. Возможно, так было потому, что я знала — Это книги для Суейнов. Возможно, потому — и это сущая правда, — что в глубине души я Задавака Рут и не хотела быть МакКарролл, или потому, что было нечто привлекательное в Философии Невозможного Стандарта. Так что когда мне говорят, что эти книги выше моего понимания, это означает, что они те самые, какие мне хотелось прочитать и какие я на самом деле прочитала. То, что Сестра Маргарет-Мэри в Килки
[258] сделала для посещения Мессы, я сделала для чтения — Стандарт Чемпионов Мира. Когда мне было восемь лет, Мама повезла меня в Эннис, чтобы купить мне мои первые очки, и самый первый вопрос, который нам задали, был:
— Она много читает?
Будто это был Знак Свыше, будто он мне в лицо сказал «Умная Девочка», и когда я получила очки и надела их в школу, вы могли бы поклясться, что я была Маленькой мисс Фарфоровое-личико, и Джейн Броудер — она сама себя выбрала Матерью Наседкой нашего класса, и у нее уже в возрасте восьми лет были энциклопедические знания о Вещах, Которые Могли У Вас Пойти Не Так, — вроде как отгородила меня и кричала всем, кто приближался ко мне ближе чем на десять футов
[259]:
— Осторожно! У нее очки!
Я была просто чуть более деликатной, чем другие, или менее тщеславной, или менее претенциозной, что ли, или какой-то там еще, потому что были и другие, которые не могли хорошо видеть, другие, которые, как вы замечали, прищуривались или заглядывали в чужие тетрадки, когда надо было что-то списать с доски. Но те другие не позволяли портить свою красоту очками в толстой коричневой оправе. И эти самые очки, как решил Комитет по Здравоохранению Среднего Запада, были наилучшим антимальчиковым устройством, какое только можно придумать, либо родители тех девочек не думали, что зрение так важно для их дочек.
В Фахе было легко отличаться от других. Одно время Тетушки присылали мне желтые атласные шлепанцы, и когда я надевала их к Мессе, можно было почувствовать, что вся церковь заметила их, а Мэри Мэлони подумала «Протестантская Обувь» и «Понятия Суейнов», начала содрогаться в своем прекрасном пальто и кашлять так, будто негодование стояло у нее в горле большим комком шерсти, а потом, между Офферторием и Консекрацией
[260], нашла утешение в мысли, что через день шлепанцы станут грязными. Я посмотрела на нее и поняла. Такая уж я девочка, все замечаю. Но из-за этого я не перестала бы носить их. Я все же очень Суейн. Я все же очень похожа на Папу с каким-то его глупым упрямством или силой воли, а это ему, должно быть, понадобилось, чтобы прибыть сюда с таким именем, как Вергилий Суейн, к тому же он говорил на латинском языке, ведь первый вопрос, который тогда задавали, был только:
— Суейн?
И этого достаточно. В одном этом слове заключено целое повествование. Не то, что сейчас, когда есть такие фамилии, как Квятковский, Сека и Паулав; а в то время наихудшим для человека было бы сказать: «Неподходящий». Когда вы отличаетесь от других, вы можете выбрать одно из двух — либо выделиться, либо отступить.
