Что, я полагаю, в некотором смысле верно.
Во всяком случае, Грудная Фея проходит мимо меня. Я все еще Жду. А потому, когда Тетушки смотрят на меня, то видят не так уж много того, чем я могу произвести впечатление.
Я усвоила — вы никогда не можете видеть себя так, как видят вас другие. Вы никогда не можете с уверенностью сказать, кто вы для них, — возможно, поймете это намного позже, но никак не сейчас. Вот как я сейчас думаю. Я стою и смотрю на моих тетушек. У них изумительные пальто и платья. Их платья сделаны из ткани, на которой цветочный орнамент приглушенных тонов выглядит так, как я видела лишь на обоях. У них на пальто огромные черные пуговицы, и когда Тетушки отдают свои пальто, мы чувствуем, что они тяжелые, как одеяла, и пахнут так, как пахнет в шкафу.
— Я уверена, что ты лучшая в своем классе, Рут, не так ли? Хорошая девочка, хорошая девочка. Ты такая умная девочка, что когда вырастешь, станешь обворожительной. Разве не так, Дафна? Она будет обворожительна.
— Обворожительна обворожительна обворожительна.
— Твоя мама сказала, что ты любишь читать. Правда?
— Да. Люблю.
— Конечно же любишь, потому что ты очень умна, ты маленький ангел. Если бы твоя бабушка была жива, она бы… Нет. Ничего, Пенелопа, я не… Я не…
— Носовой платок?
— Спасибо, Пенелопа.
— Мы привезли тебе подарок, дорогая.
— Правда?
— Специально для тебя.
Подарок — это книга в твердом переплете «Чувство и Чувствительность»
[240] Джейн Остин, и на внутренней странице форзаца есть небольшая овальная черно-белая картинка — ее портрет с детским капором на голове и немного иронической улыбкой, будто Она Знает. Джейн знает, какие глупые, нечувствительные люди живут в мире сем, и это скрывается за каждым словом, которое она пишет. Взгляните на ее портрет — Она Знает. Я думаю, что и у Дорогой Джейн было немного Невозможного Стандарта, хотя, может быть, он не был таким уж невозможным, может быть, она просто рассчитывала на некоторую благопристойность и осведомленность.
— Это Джейн Остин, дорогая, — говорит Тетя П.
— Что? — спрашивает Бабушка, сидя у огня.
— ДЖЕЙН ОСТИН, — рявкает Тетя.
— ЭКСКЛЮЗИВ? — вопит в ответ Бабушка. — ДА, — и кивает, как и положено Престарелому Родителю.
Ни одна из моих тетушек, я убеждена, никогда не пила чай из кружки. Для них всегда достают фарфоровые чашки.
Тетушки Пенелопа и Дафна — на удивление неразлучны. Они всегда обмениваются взглядами — испуганными, тревожными или неодобрительными. Мир то и дело не отвечает их Невозможному Стандарту. Иногда я воображаю себе галерею их неудачливых кавалеров — широколицых фермеров графства Мит, облизанных коровами, но тщательно умывшихся и надевших твидовые костюмы ради вечера в Эшкрофте. Фамилии фермеров Каслбридж, Фарнс, Эйнсли. Сестры остры на язык и, когда гости ушли, смеются над каждым.
— Что за руки у него, ох уж и руки.
Это про Каслбриджа.
— Тебе не показалось, что он ужасно бормотал, дорогая? Могла ты его понять? А я нет. Может, ты в него влюбилась?
Это про Фарнса.
— По правде говоря, я никогда не видела, чтобы вилку так использовали.
Это про Эйнсли.
Поджатые губы, поднятые подбородки, выгнутые брови: каждая сестра уничтожает поклонника другой, будто ножницами режет бумажную куклу. Никто из гостей не дотягивает до стандарта, решают сестры, и их души выбирают общество друг друга как наилучшее.
Так Тетушки стали парой.
— А это…
— Домашний торт, — говорит Мама.
— Домашний торт. Пирог, да. Ясно. Яблочный?
— Ревенный.
— Ревенный. Ну, хорошо. Ревень, Дафна.
— Да. Ревень.
От предрасположения или от скупости, как говорит Бабушка, тети — худощавые женщины. Когда они берут чашки чая, делают это только большим и указательным пальцами, остальные три вытянуты веером для баланса и изящества. Они чуть наклоняются вперед, брови их подняты, губы сжаты в самый маленький сморщенный комочек, они потягивают потрясающее темное варево, которое сделала моя мать.
— Ревень? Ну-ну, хорошо, Дафна.
Папа приходит поздно. Не сняв высокие резиновые сапоги, он входит в кухню, и происходит внезапное волнение. Его сестры взлетают, как воронья стая.
— О Вергилий. — Они порхают вокруг него несколько мгновений. — Вергилий, ты похудел? Что это на тебе надето? — Вопросами Тетушки выказывают свою любовь.
Мой папа немного смущен.
Тот человек — океан эмоций, как сказал Джимми Мак.
Зная, что тетушки собирались приехать, Мама привела все в порядок, как только смогла. Убрала кучу вещей в шкаф, спрятала чайные полотенца, которые мы обычно используем, и достала кремовые, какие я никогда не видела — на время Посещения была спрятана Нормальная Жизнь нашего дома. Мне это в некотором роде нравится. Есть ощущение события. И вот мой папа стоит в своих сапогах и видит, каким опрятным стал дом, приготовленный для его сестер. Он понимает, как много усилий приложили Мама и я, и в его глазах такое сияние, какое появляется, когда чувства, словно волны, поднимаются в его сердце.
— О Вергилий, ты похудел?
Мой отец всегда был худым, и его волосы всегда были серебристыми. Его глаза были синими-синими, такими, какой выглядит вода, когда над ней, как вам кажется, на небосводе вы видите Небеса. В моем уме худоба, и серебристость, и синева — все они были связаны между собой.
— Он же и вправду похудел, да, Дафна?
Тетушка Д резко дергает своим носиком-клювом. Она хочет быть более милой, чем ее сестра; она хочет говорить со своим братом в его мире, и потому весь путь через Ирландию она обдумывала то, что скажет. Теперь она делает наилучшую улыбку, вовлекающую нарисованные брови, и спрашивает:
— Как идут дела у твоих коров, дорогой?
Мужчины скрытны. Это я уже усвоила. Они — целые континенты частной жизни; вы можете дойти только до границы; вы можете заглянуть за нее, но не сможете войти. Это я крепко усвоила. Все это время Эней сидит на узкой лестнице, которая проходит над шкафом к нашим спальням. Он сломал ногу, когда упал с платана
[241], и сидит наверху, будто на насесте. Его загипсованная нога покоится перед ним, и он смотрит и слушает. У него улыбка, которую люди описывают как обаятельную, — обаятельная улыбка, которая притягивает вас к нему, вы просто любите его, несмотря ни на что.
— О, быть не может, Эн… ус, — говорит Тетушка П.
